Этот неистовый русский - [8]

В канцелярии Училища живописи, ваяния и зодчества Аркадия встретил элегантный седогривый человек в безукоризненном костюме-тройке.

— А, господин Харлампиев, прошу вас, присядьте. Наслышан о вас из письма моего ученика, вашего бывшего учителя Ильина. Рад познакомиться. Завтра начнутся занятия, вы зачислены в фигурный класс к Петру Ивановичу Келину.

Ну вот он и студент, вернее, «господин живописец». Завтра начнутся занятия, а пока нужно пойти к портному и заказать холщовую блузу, иначе перепачкаешь красками единственный костюм.

* * *

— Аркаша, кончай, пошли обедать.

— Подожди ещё хотя бы полчасика.

— На кой чёрт тебе эти гипсовые дураки?

— Ну подожди всё же.

— Ладно подожду, но только десять минут.

До студенческой кухмистерской недалеко. Кормят там не очень вкусно, но дёшево и сытно.

Вместе с Мишей Покатиловым они занимают стол в углу. Вокруг все свои, в бархатных блузах с бантами. Шум, смех, шутки и пар над столами. Аппетитный пар.

— Аркаша, ты где вечером?

— Работаю.

— Да брось ты свой цирк, проживём!

— Нет, не могу.

* * *

Разговор, состоявшийся два месяца назад.

— Фас рекомендуэт, май фрайд, господин Аржански. Он писаль мне, что фи отлични гимнастик. Что ж, я согласен попробивать фас.

От господина директора цирка пахнет пивом и сосисками. Он толст, краснокож и добродушен.

— Оплята за каждый выход. Ферштейн?

— Яволь, — улыбается Аркадий.

* * *

И снова арена. Но теперь настоящая, большая. Да и публика более взыскательная! Аркадий работает вместе с группой атлетов. Жонглирует пудовыми гирями, крутит на шее штангу с двумя тяжёлыми колёсами.

И так ежедневно. Утром училище, потом столовая, потом цирк.

Что ж, он молод и крепок. Он не пропадёт. А летом этюдник под мышку и компанией в деревню работать. Хорошо побродить по просёлкам, после московской копоти всей грудью вдохнуть в себя пьянящий полевой запах, попить в избах кваску!

А разве не радостно помочь кузнецу. Бьёшь пудовым молотом, и белые искры летят по закопчённой кузне.

Они пешком исхаживали Подмосковье. Писали избушки под соломой, маковки коломенских церквей, портреты загорских богомолок.

А в Рогачёве опять ярмарка с переливами гармошки и рёвом жестяных труб. А на площади шест гладкий, скользкий. На его макушке доска, а на ней сапоги лаковые и гармонь. Плати полтинник и лезь. Долез — твоё счастье, а сорвался — канул полтинник в бездонный хозяйский карман.

Толпа вокруг смехом давится. Уже двадцатый сползает вниз, на позор и хулу. А рядом хозяин стоит посмеивается в бороду лопатой. Картуз, сапоги гармошкой, из-под кушака сытый живот, а по нему золотая цепочка с печатками.

— Эх, была не была, — к шесту подошёл кудрявый парень, шмякнул хозяину в ладонь горсть потной меди. — Женюсь, авось на свадьбу сапоги заработаю! — Скинул опорки, подтянулся. Лицо краской налилось, вот-вот лопнет. Ещё, ещё…

Толпа гудит: «Давай! Лезь Петруха!» Сорвались руки и вниз, как по ледяной горке. А в толпе господа живописцы стоят, смеются. Вдруг один подошёл, вынул из портмоне целковый, сдачу взял аккуратно.

А толпа хохочет. Ох и насмешил, ваше благородие! Ну куда ж прёшь-то, без силёнок?..

А хозяин улыбается, ему главное, чтоб завод был, почин. А господа живописцы ближе подошли, смеются.

— Давай, Аркаша, покажи столичный класс.

Аркадий подмигнул друзьям. Ну, мол, смотрите. Подошёл, ухватился одной рукой, рывок. Сразу перехват, второй, ещё, ещё.

Толпа ахнула: «Вот те на!»

Ещё два рывка, и рукой с доски сапоги вниз. Бух. Гармонь бросать жалко, поэтому снял её осторожно — и вниз.

Толпа молчит. Хозяин соляным столбом застыл, глаза злые. А господа живописцы смеются, дымят цигарками.

— Молодец, Аркаша, ну просто молодец!

Аркадий спрыгнул на землю, огляделся.

— Где жених-то, ребята?

— Тут мы, — вышел из толпы лохматый парень.

— Держи, — Аркадий протянул ему гармонь и сапоги. — Женись.

— Да я, ваше благородие… Эх, — схватил подарки, а что сказать — не знает.

— В ножки его благородию, в ножки, — зашумели в толпе.

Парень, словно перед иконой, бухнулся в ноги.

— Да ты, брат, что, — Аркадий поднял его. — Мы студенты, постыдись.

И парень как пьяный пошёл сквозь толпу, прижимая к груди неожиданный подарок.

Кто-то осторожно тронул Аркадия за локоть. За спиной улыбался заискивающе хозяин.

— Извиняюсь. Не знаю, как звать-величать. Но об деле одном желаю поговорить. Я, видите ли-с, все балаганы содержу. Может, согласитесь у меня гимнастом. Не обижу-с.

— Ребята, — Аркадий повернулся к друзьям, — как с деньгами у нас?

— Маловато.

— Ладно, борода. Сколько за выход?

— Синенькую.

— Идёт.

А через несколько дней дальше. С трудом верилось, что всего в полусотне вёрст от Москвы начиналась глушь — разбойничьи леса, непроезжие дороги, гнилые посады, облупившиеся деревянные соборы, лошадёнки с присохшим к шерсти навозом, пьяные побоища, кладбища с поваленными крестами, овцы в избах, больные дети, суровые монастыри, юродивые, засыпанные трухой базары с поросячьим визгом и бранью, нищета, воровство.

И казалось, что вечерами разносятся над землёй плач и стон голодных и обездоленных.

Не надо было обладать острым взглядом художника, чтобы увидеть контрасты. Яркие фейерверки в усадьбе Орловых под Обираловкой. Безвкусный, но величавый дворец Разумовских в Горенках. И повсюду словно грибы вырастали фабричонки и мануфактуры и шли туда из сёл на заработки. Шли в душные бараки, ели гнильё из хозяйских лавок и били земные поклоны, чтобы господь послал лучшую жизнь.