Этот неистовый русский - [4]

До чего же красиво! Город лежал внизу словно театральный макет, зажатый серебристой подковой Днепра. Аркаша потушил свечу в фонаре, сел и стал смотреть на город, на лёгкие облака за Днепром. Потом он часто приходил сюда. Он любил смотреть на Смоленск через проём крепостной стены, который был похож на картину в раме из разбитого камня.

Однажды он нашёл там чугунное ядро с прикованной к нему цепью. Конечно, мальчишка не мог оставить в замке столь ценную находку. Весь день он волоком тянул ядро в слободку.

Егор Яковлевич, вернувшийся из уезда, с интересом осмотрел находку.

— А знаешь, — сказал он, — ведь ядро тебе очень пригодится. Поднимай его вместо гири. Не бойся, что тяжёлое. Наступит день — осилишь.

Дни тянулись медленно, словно телега по размытым колеям. Неторопливое губернское время.

На книжных полках дремали куперовские индейцы, спали вечным сном гусары под могильными плитами.

И опять в мундирчике не по росту и в мятой фуражке Аркаша торопился в гимназию. Стеклянные двери классов, преподаватели в сине-зелёных мундирах.

— Харлампиев Аркадий!

Голос у латиниста тягучий. В глазах скука. Вицмундир сидит на нём как влитой — первый щёголь в гимназии. И прозвище своё имеет — Ландрин.

Аркадий встаёт, двумя руками одёргивает курточку.

— Значит, так, — цедит слова латинист, — следовательно, Харлампиев Аркадий просклоняйте мне слово «homo», что значит «человек». Нуте-с.

Как же надоели эти мёртвые языки!

Но что делать, он начинает: Хомо, хоминис, хомини, хоминем, хомине…

— Садитесь, хватит. Следующий Бадейкин Сергей. Нуте-с.

Голос латиниста, липкий, как патока, заполняет класс. Тоска!

Зато Аркадий отдыхает на уроках истории и литературы. Историю преподавал вечно всклокоченный, в сюртуке, обсыпанном пеплом, учитель Трубников. Он ходил вдоль доски, бросал слова, как комья глины. Он лепил ими живые статуи Ивана Грозного, Шуйского, Малюты. От негодования голос его прерывался, когда он рассказывал о походах Лже-Дмитрия. Иногда Аркадию казалось, что Трубников и есть тот последний русский ратник, уходящий из горящего Смоленска, бросивший сломанную саблю.

Но особенно любил Аркаша преподавателя рисования — Ильина. Высокий, стройный, он ходил в штатском, наглухо застёгнутом сюртуке. Ильин был предельно вежлив и приветлив. От него исходила необыкновенная доброта к людям.

Однажды Аркаше надоело рисовать бесконечные гипсовые головы, и он нарисовал дорогу, двух ратников и за их спинами горящий город. Ильин долго, прищурив глаза, рассматривал рисунок, потом улыбнулся, положил его на парту и отошёл молча.

А в воскресенье в доме Георгия Яковлевича поязился неожиданный визитёр. Аркаша никогда не видел учителя таким. Он был в просторной блузе, рубашке с мягким воротником и чёрным барахатным галстуком.

Он долго разговаривал с отцом. Пили чай. Потом долго гуляли по берегу Днепра. Когда Ильин ушёл, Георгий Яковлевич погладил сына по голове.

— Молодец. Евгений Семёнович сказал, что ты можешь стать настоящим художником.

Теперь у Аркаши появилось второе большое увлечение — рисование. Но, говоря о втором, мы совсем забыли рассказать о первом. Оно было традиционно для семьи Харлампиевых, где все мужчины славились завидной силой.

Тогда ещё в обиходе не было слов «спорт», «физкультура». Ещё только нарождалось первое в Москве русское гимнастическое общество. Всех, кто хотел стать сильным и ловким, звали гимнастами. Семья Харлампиевых была семьёй смоленских гимнастов. Георгий Яковлевич недаром был первым кулачным бойцом.

Он и сыну привил любовь к атлетизму. С раннего детства Аркаша в любое время года обливался холодной водой, подтягивался на импровизированном турнике. В шестом классе гимназии он уже играючи много раз поднимал ядро, найденное в старой крепости.

Георгий Яковлевич не мог нарадоваться на сына. Аркадий был не по годам крепким, он уже совершенно спокойно укладывал на обе лопатки здоровых грузчиков с днепровских пристаней.

Грузчики были мужики здоровые. Их староста — Ипат Звонарёв, один спокойно сносил с борта на берег пианино. С ним Аркадий не боролся — не хватило бы силёнок, но с молодыми ребятами пробовал. Здесь его выручала совокупность силы и ловкости. Грузчики хоть и были здоровы, но малоподвижны, неуклюжи. Аркаша ужом вертелся в их сильных руках и, уловив удобный момент, сам переходил в атаку и бросал противника на землю.

— Молодец твой сынок, Егор Яковлевич, ай молодец! — восхищался скупой на похвалу староста Звонарёв.

Каждый гимназический год Аркадий с нетерпением ждал летних каникул. Летом Георгий Яковлевич забирал его с собой на конную ярмарку в Гжатск. Там они останавливались в доме давнишнего друга отца — учителя начальной школы Александра Матвеевича Коломина, долго пили чай вечером на открытой веранде, потом уходили спать в мезонин. Аркадий засыпал, предчувствуя радостный, необычно интересный день.

Ярмарка начиналась задолго до базарной площади. За несколько улиц она встречала людей весёлым гамом: ревели трубы балаганов, надрывались гармошки, конское ржание сливалось с пронзительными воплями зазывал. Пожалуй, нет ничего интереснее и пестрее конских ярмарок. И кого только не увидишь здесь! Вот цыган чёрный до синевы, рубаха красная порвана, а сапоги лаковые бутылкой, в ушах серьги золотые, рукой в перстенях тянет красавца коня. А тот упирается, мотает точёной головой, перебирает ногами в чулках. Чувствуется — не его конь. Ворованный. То-то пристав на цыгана из-под козырька глазами зырк, зырк. Но как докажешь? Не пойман — не вор.