Этот маленький город - [2]

Степка залез сам. Несмотря на свои двенадцать лет, он никогда раньше не ездил в кузове грузовика. И потому не знал, сумеет ли забраться туда без посторонней помощи. А он хотел делать все так, как делают совсем взрослые парни.

Помешкав, Степка поставил левую ногу на шину, схватился руками за край борта, подтянулся, дрыгая правой ногой в поисках опоры, и, собрав с борта всю грязь, перевалился на желтые ящики из толстых досок. Ящики зажимались блестящими металлическими уголками, точно такими, какие были на сундучке у их соседки, кругленькой женщины, которую все дети на улице знали под именем тети Ляли. Она давала уроки музыки и хранила в том сундучке истрепанные, пожухлые нотные тетради.

Мать скорбно посмотрела на некогда белую, а теперь ставшую землистой рубашку сына и лишь вздохнула.

Шофер засмеялся:

— Белое демаскирует!

Нина Андреевна жалобно спросила:

— Неужели и дорогу бомбят?

— Думаете, только ваш Туапсе стоит обгорелый, как дедушка?..

Шофер захлопнул дверцу кабинки, потом вновь открыл, перегнулся, вытянув шею, крикнул:

— Полегче, там в ящиках патроны!

Крышка одного ящика была сорвана. И лежала точно кепка, надетая набекрень. Под ней тускло поблескивали длинные цинковые коробки.

Нина Андреевна опасливо жалась к борту. Когда машину подбрасывало на выбоинах, ящика шевелились, словно живые.

За месяц Степка и Любаша немного привыкли к страху, как летом привыкают к жаре. Это вовсе не означало, что они стали смелее, — просто опытнее. Они больше не цепенели при звуке сирены, удручающе пронзительном вое, от которого даже у собаки Талки, беспородной дворняжки, леденел взгляд и дыбом поднималась шерсть.

В тот август и днем, и ночью, и вечером, и утром не унимались зенитки, визжали, рвались бомбы. И хлопья пыли летели над городом, как тополиный пух.

Двенадцать лет Степке исполнилось двадцатого июля, и в тот день по карточкам впервые выдали вместо хлеба кукурузу. Мать и Любаша тупо смотрели на желтые, на белые зерна. А он смеялся. Он никогда не пробовал кукурузных лепешек. И вообще ел кукурузу только молодую, отваренную в початках. Поэтому думал, что кукурузные лепешки такие же вкусные, как и молодая кукуруза.

Но мать знала, что это совсем не так. А Любаша, может, и не знала, но догадывалась. Для восемнадцатилетней девушки она обладала удивительной способностью догадываться обо всем на свете.

Кукуруза оказалась прошлогодней: сухой и прогорклой. Они еще не обзавелись тогда машинкой для помола. И Степка вызвался сбегать попросить машинку — нехитрое сооружение из доски, граненого стержня и чугунного стакана с ребрами из толстой проволоки — у бабки Кочанихи. Но мать боялась отпускать его от себя. Хотя бабка Кочаниха жила близко: через три дома, напротив.

Любаша предложила вначале отварить кукурузу, затем пропустить через мясорубку.

Мать испекла пышный чурек, желтый, будто омлет. Когда его вынули из духовки, он был сладковатым на вкус и вполне съедобным. Но потом чурек остыл и сделался сыпучим, как песок.

Это было в июле…

А сейчас август. И они — в кузове машины, стоящей у обочины Майкопского шоссе.

— Беженцы… — с глупой усмешкой повторил боец. — От кого же они бегут? К фрицу в лапы? — Довольный остроумием, оскалил желтые, прокуренные зубы. — Слезай! По одному…

— Да что ж ты, родной!.. Да мы же… Да как же?.. — запричитала мать.

— «Да мы…» — передразнил часовой. — Да вы… Доверие у меня к вам не поступает. Слезай!

— Закрой пасть, — миролюбиво сказал ему шофер. — Обстоятельства вначале выясни… По личному приказу Семена Михайловича везу… С «эмки» они пересели. Передний мост у нее за переездом полетел…

Водитель был отличным выдумщиком, но боец не понял его. Возможно, от усталости, возможно, от природной несообразительности.

— Что ты мне лясы точишь? Какой Семен Михайлович?

— Буденный…[1]

Часового словно током ударило. Подскочил, приосанился. С посерьезневшим лицом спросил:

— Приказ есть?

— Есть.

— Покажи.

— Устный… Или ты думаешь, что Буденный по каждому пустяку обязан письменные распоряжения отдавать? Или у него других забот нет?

— Забот много. Курнуть не найдется?

— Для хорошего человека самосад всегда есть.

Закуривая, боец сказал:

— Сводку Совинформбюро не слыхал? Что там про наше направление, про туапсинское, сказано?

— Ничего. Про бои в районе Моздока и Сталинграда сообщают. А на остальных участках существенных изменений не произошло.

— Непохоже… Цельную ночь раненых везли.

Машина покатилась резво, точно мячик, пнутый ногой. Будто привязанная, завиляла позади дорога. Трудная дорога. С обрывами и нависшими ребрами гор. То здесь, то там у дороги лежали кучи гравия, и солдаты, оголенные по пояс, с блестящими, цвета прелого яблока спинами, засыпали колдобины, рытвины, воронки, поругивая эту чертову дорогу, такую крутую, старую, узкую, что две машины разъезжались на ней с превеликим трудом.

Камень на дороге пылился мелкий. Булыжники уже давно были скрошены машинами, тягачами, орудиями, бесконечным потоком спадавшими по ночам со склонов гор, через обмелевшую, словно выпитую, Туапсинку, о которой поговаривали, будто инженеры из Германии, работавшие здесь в тридцатые годы, забетонировали русло реки, и теперь это не русло, а взлетная полоса. Говорили также, что городок Грознефть был построен в форме фашистского знака и государственная комиссия, принимавшая район, заметила это и велела перестроить ряд улиц. Правда это или только уличные разговоры, Степка не знал. Но он много раз смотрел на Грознефть с горы и видел белые четырехэтажные дома, расположенные несколько крестообразно. Но это так же походило на свастику, как созвездие Большой Медведицы на медведя.