Этого забыть нельзя. Воспоминания бывшего военнопленного - [60]
— Василий?
— Вчера утром сожгли в крематории.
Подробности стали известны позже. У Василия возник фурункул на верхней губе. Еще при мне он носил на губе наклейку. Эсэсовский врач, несмотря на возражения Василия и доктора Шеклакова, произвел эксперимент — сделал ему укол в больное место. Спустя шесть часов Василия не стало.
Глава 23. Наши идут!
Раскаты орудий еще не доносятся до Заксенхаузена, фронт еще далеко. Но все мы, живые, способные кое-как передвигаться, что-то делать, нормально мыслить и рассуждать — все мы уже слышим за толстыми стенами лагеря победный марш Красной Армии. Мы — это не только русские. Мы — это и немцы, и французы, и норвежцы, чехи, поляки, югославы. Мы — это двадцать с лишним тысяч узников с ввалившимися животами, выпирающими из кожи ребрами, воспаленными глазами, высохшими, тонкими руками. Двадцать тысяч живых и во много раз больше — мертвых, сожженных в печах крематория, выпущенных «через люфт».
Мы радуемся. Радость светится в глазах Ганса! Он немец из Гамбурга, он никогда не видел советского солдата, но у него даже лицо посветлело. Наклонившись ко мне, он шепчет:
— Букарешт, Вестен Украина, Висла… Гитлер капут!
Нас пятнадцать советских офицеров. Кто сидит на нарах, кто примостился у окна. Сообщение Ганса производит впечатление разорвавшейся бомбы. Считаем, сколько километров от Варшавы до Берлина, от Бухареста до Будапешта.
— Теперь не долго осталось ждать, — потирает руки Борис Винников. — Еще несколько стремительных рывков — и наши будут здесь.
Ему возражают:
— Война — не игра в футбол. Реки крови прольют наши люди, пока освободят нас.
— Интересно все-таки, — вступает в разговор Николай, — чем все кончится. Дожить бы до победы, посмотреть, какая она, победа. Гитлера, наверное, расстреляют.
— Слишком мягко, — доносится голос с верхних нар. — Я б посадил его в железную клетку и повез по миру: «Глядите, люди, вот он, виновник гибели наших отцов, братьев, сестер. Глядите и не забывайте!»
Он говорит страстно, горячо, каждое слово, что раскаленный кусок угля. Кто этот человек там, наверху? Не все ли равно. Наш, советский. Мы слушаем его молча. Я думаю о том, что завтра, второго сентября 1944 года исполняется два года, как я нахожусь в плену. Вот уже более года, как я здесь в концлагере. Моя дорога пролегла от Керчи до безвестного города Ораниенбурга под Берлином. Два года иду я по этой дороге в колонне узников, теряя по пути товарищей. Сколько осталось их убитыми, затравленными, умершими от голода, сожженными в крематории, задушенными, повешенными. Если мне суждено выжить, я должен отомстить за них. Никто из нас никогда не простит палачам гибели невинно замученных людей.
— Ну, задумались! — пробует расшевелить нас неугомонный Николай. — Давайте поговорим, что будем делать после войны. Кто на завод, кто в колхоз, кто учиться…
Вновь появляется Ганс. Все внимание обращено к нему.
— Порадуй нас, Гансик, хорошими словами!
Ганс оглядывается:
— Es lebe die Rote Armee![20] — подняв над головой кулак, он приветствует Красную Армию, которая форсировала Вислу и успешно пробивается на Запад.
— Ганс, дорогой, — бросается к нему Николай, — повтори еще раз!
Штубовый лежит в своей каморке. Мы знаем: он все слышит. Но штубовый с красной нашивкой, политический, доносить он не станет. Сейчас многое изменилось. Даже «зеленые», эти бандиты, как-то по-другому относятся к нам, русским. Хотя они все еще показывают свою власть, но мы безошибочно угадываем трусливую нотку в их голосе.
Вернувшись однажды после вечерней поверки в казарму, мы увидели на аппель-плаце целую колонну черных тюремных автомашин. Ганс рассказал нам, что был заговор на Гитлера. Покушение не удалось, фюрер отделался испугом. Арестованы сотни офицеров вермахта, среди них есть даже высшие чины.
Арестованных поместили в отдельный барак рядом с крематорием, близко никого не подпускали. По ночам их допрашивали, расстреливали и сжигали в печах крематория. Из установленных на аппель-плаце громкоговорителей то и дело доносился голос Геббельса, вещавшего: «Если и не верить в чудо, то чудо все же совершилось. Рука провидения спасла нашего любимого фюрера!..»
Несмотря на лихорадочную обстановку в лагере, Зотов вызвал меня на свидание. Казалось, мы не виделись целый век. То болезнь загнала меня в лазарет, то за Александром Степановичем усилилась слежка и он настрого предупреждал не приходить к нему.
Я узнал Зотова издалека. Генерал пожал мне руку, справился о здоровье и сразу же приступил к делу. Александр Степанович подтвердил то, о чем я и сам подумывал. Наступление наших войск породило у некоторых пленных беспечность. Думают, что немцы, боясь неизбежной расплаты за содеянные злодеяния, стали гуманными. Наши люди в бараках открыто обсуждают сводки с фронтов, ругают Гитлера, угрожают блоковым.
— Можно понять чувства, которые владеют каждым из нас, — говорил Зотов, — но нельзя допускать безрассудства. Вчера, например, из сорок пятого блока увели троих наших офицеров. Они угрожали размозжить голову блоковому. Теперь все трое уже там, — он показал в сторону крематория. — Поэтому я требую усиления конспирации. Нужно сохранить жизнь людей. Мелкие диверсии ни к чему. Это на заводе «Хейнкель» есть смысл портить моторы, а здесь, в мастерских, ломать сверла…
