Этого забыть нельзя. Воспоминания бывшего военнопленного - [15]

Верушкин так гневно сверкнул глазами, что гитлеровец мгновенно одернул руку.

В Симферополь прибыли ночью. «Мерседес» плутал темными, глухими улицами, наконец, резко затормозил. Нас втолкнули в калитку и гулким коридором повели в камеру — узкую и длинную. Из обстановки — только две садовые скамьи. Одному богу известно, как они сюда попали. Сдвинули скамьи и улеглись, уставшие после дороги.

Трудной была эта ночь. Верушкин тихо стонал, просил воды. Я колотил ногами в железную дверь, взывая помочь больному, но в ответ раздавались лишь грозные окрики и клацанье затвора.

Утром — на допрос. Тюремщик помог мне поднять Верушкина на ноги. Затем под конвоем поплелись мы по хмурому, холодному Симферополю. Первым допрашивали меня. На этот раз репертуар изменился — немца интересовала организационная структура 51-й армии.

«Какой же ты дурак, — думал я, глядя на его мундир с двумя железными крестами. — Строение нашей армии вам, наверняка, известно, но даже этих сведений ты не услышишь от меня…»

А он все горланил, переводчик еле успевал за ним. В документах я уже давно числился упорным молчальником. Поэтому у меня создалось впечатление, что эсэсовец и не ждал ответов. Он орал для того, чтобы разжечь себя, подготовиться к драке.

Да, я хорошо изучил методику этих допросов. И здесь, в Симферополе, немец сначала ударил меня по лицу, — так, вроде забавляется или примеряется. Потом — наотмашь кулаком в бок. Падая, я сильно ушиб голову, потерял сознание.

Очнулся в камере мокрый с головы до пят. Значит, отливали водой, приводили в чувство. На полу образовалась большая лужа. На дворе — день. В наше маленькое окошко под потолком врывалось солнце, и мне стало как-то теплее на душе. Оглянулся. Верушкин по-прежнему безучастно сидел на скамье и о чем-то думал. Я заметил прямо на полу две миски с какой-то бурдой и куски хлеба.

— Вставайте, Федор Алексеевич, — обратился я к Верушкину. — Заботливые хозяева просят к столу…

Верушкин зашевелился, подал голос:

— Что тебе вздумалось среди ночи подымать тарарам? Глянь-ка, темень вокруг.

— Что ты, солнце светит!

— Позволь, позволь!.. — он с трудом поднялся, и на его одутловатом лице появилось выражение ужаса.

— Андрей, подойди ко мне, дай руку, — подозвал меня Верушкин. — Покажи, где окна. Я ничего не вижу! Может быть, ты только пошутил? Скажи, ночь сейчас или день? Чего ж ты молчишь?! Мне плохо, тошнит, я ничего не вижу…

Я уложил его на скамью, накрыл шинелью. Успокоить Верушкина было невозможно, он не обращал внимания на мои слова, умолял сказать, пошутил я или действительно сейчас день. Собрав все силы, он снова встал на ноги и, точно подбитый и обессилевший великан, начал метаться по камере, растопырив большие, набрякшие руки. И все повторял:

— Я ослеп, я ослеп! Неужели это навсегда? Они били меня, проклятые, они так меня били…

Потом он рухнул на пол и внезапно умолк. Мне стало холодно от этого молчания. Я полчаса барабанил кулаком в дверь, звал врача. Наконец, вошел унтер. Ощупал Верушкина.

— Капут!

Санитары притащили носилки. Меня вытолкали в соседнюю камеру.

— Прощай, полковник, мой верный товарищ!..

Глава 6. Тюрьма на колесах

Из изолятора меня перевели в общий лагерь, находившийся тут же, во дворе. Лагерь — настоящая каторга. Кормят похлебкой из картофельных очисток. Нас заедают вши, полицаи избивают за малейшую провинность. Вдобавок — ежедневная изнурительная работа.

Мне вспомнилась первая мировая война, 1916 год. Вот таких же немцев я видел под Ровно. Только тогда они были нашими пленными. Я служил рядовым пехотного полка, мерз в окопах, ходил в штыковые атаки. Россия тогда была слабее Германии. Другое дело — теперь. В моих ушах все еще звучат слова: если враг нападет на нас, мы будем бить его только на его территории. Какой же просчет мы допустили, за который приходится так дорого расплачиваться?

Не лезет в горло похлебка. Почему мы отступаем? Неужели и сейчас мы слабее немцев? Не может этого быть! Но факты — упрямая вещь, враг — у стен Сталинграда. Гитлеровцы заняли Северный Кавказ, угрожают Москве, блокируют Ленинград. Здесь, в Крыму еще в июле пал Севастополь. Среди пленных много защитников славного города. Мы слушаем по ночам их рассказы. Город сражался до последней возможности, но силы были неравные.

Многие подавлены, молча жуют сухой хлеб, дымят махоркой. У меня здесь ни одного знакомого, а так хочется излить душу. В голове все назойливее копошится мысль о побеге. Симферополь мне знаком. Здесь каждый дом может стать убежищем, добрые люди припрячут.

Присматриваюсь к пленным, вслушиваюсь в их слова. Прямо, в упор не выскажешь предложение о побеге, не поверят, сочтут провокатором. Нужно выбрать время, подобрать верных людей.

Не успел я освоиться с новой обстановкой, как опять сюрприз: меня переводят в другой корпус. Высокая, пустая комната, обшарпанная, загаженная. Похоже — тут был склад утиля. Скучать долго не пришлось. В тот же вечер привели более двадцати пленных. И среди них — кто бы подумал! — Володька и капитан Качурин. Володька повис у меня на шее. Качурин немного поправился после Керчи, но в глазах по-прежнему невыразимая тоска. Мы уединились в уголке. Я поведал товарищам о последних часах полковника Верушкина.