Этого забыть нельзя. Воспоминания бывшего военнопленного - [12]

— Характер у меня вспыльчивый, понимаешь, майор? Ты оскорбил нас, я и не стерпел, понимаешь…

От коротышки несет водочным перегаром. Мне противно слушать его, противно смотреть ему в лицо. Это же настоящая тифозная вошь. Инженер курит, небрежно сбрасывая пепел сигареты прямо на пол. Ко мне он обращается на «ты».

— Так-то, майор, упорный ты мужик, но все твое упорство до одного места. — Коротышка хлопнул себя по ляжкам и закатился резким хохотом. — Если к нам не примкнешь, то я тебе не завидую. Они, — многозначительно подчеркнул он, — имеют такое средство, что даже корову заставят частушки петь. Заставят, браток, заставят…

Когда они ушли, я с облегчением вздохнул, поздравив себя с победой: ни единого звука не издал за час. Но теперь уверен: надо ждать самого страшного. Была увертюра, начинается действие. Выдержу ли?

На следующее утро меня под конвоем привели к старому знакомому — гауптману. Встретил он меня с прежней учтивостью. Справился о самочувствии. Я сразу же предупредил, что на вопросы отвечать не буду.

— А мы вас ни о чем и не спрашиваем, — благодушно ответил гауптман. — Разве я задавал вам, господин майор, вопросы? Требовал называть имена ваших товарищей? Я даже не знаю, коммунист вы или нет. Хотя, кажется, коммунист. Вот смотрите, тут написано: кандидат ВКП(б). Что такое ВКП(б)?

Под окно подкатила легковая машина, гауптман тотчас встал из-за стола.

— Мы сегодня совершим небольшую прогулку, — обратился он ко мне. — Не возражаете?

Сам он сел рядом с шофером, меня стиснули солдаты. Поехали. Куда? Я узнал шофера — он вез меня в Керчь из Аджимушкая месяц тому назад.

Сколько вокруг развалин! Город кишит солдатней. Изредка мелькнет одинокая женщина. Остановится, пристально посмотрит вслед нашей машине. Я знаю, она думает: «И этого повезли».

Автомобиль мчится улицей безлюдного села. Проезжаем кладбище, останавливаемся на окраине Аджимушкая. Под ногами — каменоломни. Там — друзья. Живы еще? Сколько же осталось их?

— Знакомо вам это место? — спрашивает гауптман, когда мы выходим из машины.

Я оглядываюсь. Приземистый домишко под черепицей. Рядом — глубокая воронка. Румынский солдат прохаживается в отдалении. Я подошел к воронке и вздрогнул. Да, здесь мы выбирались на поверхность, здесь меня схватили. Сердце сжалось от боли. Невольно перед глазами возникли образы товарищей. Знают ли они о моей судьбе? Может быть, кто-то из них и сейчас наблюдает за нами.

Как видно, выражение моего лица выдавало мое настроение. Гауптман был удовлетворен.

— Убедились, господин майор, что осталось от вашей подземной армии? Один пепел, прах.

«Зачем же тогда часовые у воронок? — мысленно спросил я себя. — Значит, там есть люди. Иначе, какого рожна торчит солдат?»

«Экскурсия» закончилась, мы поехали обратно. Машина долго петляла, затем остановилась у развалин керченского порта. Гауптман подошел к самой обочине мостовой и подозвал меня к себе. На его лице я увидел едва уловимую усмешку. Вскоре послышался странный шум. Я оглянулся. Прямо на нас двигалась большая колонна военнопленных. Впереди и по сторонам шли автоматчики и конвойные с собаками. Гауптман перепрыгнул через кювет, меня подтолкнули вслед за ним. Колонна поравнялась с нами. Я жадно ловил взгляды, искал знакомые лица в надежде увидеть кого-нибудь из товарищей. Но никто из пленных не поднял головы, не посмотрел в мою сторону. Лишь когда последний ряд скрылся за поворотом, я начал соображать, в чем дело. Пленные увидели советского офицера рядом с гестаповцем и молчаливо отвернулись все, сколько их было. Ну, а что, если среди пленных все же были мои товарищи по армии, по каменоломням, и они узнали меня?

Видя мое смятение, гауптман был явно удовлетворен своей затеей. Я почувствовал всем своим существом, что этой якобы случайной встречей с пленными он стремился подавить меня, унизить, воздействовать морально, дискредитировать в глазах товарищей по оружию.

Всю ночь и день лежал я в своей камере, уставившись в потолок. Тягостные думы не давали покоя. Я не мог уснуть ни на минуту. Плохо ел несмотря на постоянное чувство голода; плохо соображал. Что, если гауптман по-прежнему будет провоцировать меня? Моральные пытки намного страшнее пыток физических, страшнее самой смерти. Попробуй, докажи товарищам, что ты не променял своей чести на чечевичную похлебку.

Забывшись на несколько минут, я, видимо, вскрикнул, потому что часовой приоткрыл дверь и стал грозить мне кулаком.

В тот же вечер прямо в камеру пожаловал гауптман. По-прежнему корректен, учтив. Уселся на табурет, приказал солдату принести свежей воды. Узнал, что я курю и огорчился тем, что пренебрегаю его угощением. Мадам переводила. Часа два гауптман дымил сигаретами, уже без всяких обиняков склоняя меня приобщиться к «западной цивилизации» и вступить во власовскую армию. Сулил золотые горы, сохранение воинского звания. Я упорно молчал.

Терпению гестаповца, наконец, наступил предел. В ярости он вскочил с табурета.

— Сволочь, паршивец, мразь большевистская!..

Лицо гауптмана стало краснее вареного рака. Тонкие губы дрожали. Он подбежал, схватил меня за ворот, со всего размаха принялся бить ладонью по щекам, кулаком по переносице. Затем повалил на пол и стал топтать ногами. Переводчица стыдливо отвернулась.