Это я — Эдичка - [45]

— У тебя хватит денег, Эдик? — спросила Соня.

— Хватит, хватит, но не называй меня Эдиком, не люблю.

Я медленно начинал трезветь, нет, не то слово, я всю ночь и не был пьяным, туман вокруг меня начал рассеиваться, и я видел эту некрасивую, с усталыми и, если хотите, старыми в ее 25 лет чертами лица, мещаночку без того тумана, который сам напустил. Вечное стеснение в сексе, о, многое было на этом желтом усталом утреннем лице. Все начинало злить меня. Какого черта я здесь сижу? Если она мне нужна как женщина, то почему я трачу время, ломаю комедию.

— Пойдем ко мне, — сказал я.

— Не могу, — сказала она, — я люблю Андрея.

Андрей был из тех парней, что помогали Сашке. Может быть, он учился на бухгалтера. Я не помню. Какое мне дело.

— Какое мне дело, кого ты любишь — Андрея или еще кого. Я же сказал, что не посягаю на твою свободу — люби Андрея, но сейчас пойдем ко мне.

Она молчала и лопала свое мясо и картошку, хотя до того говорила, что не хочет есть. И тут врет и стесняется. В конце концов это становится противно.

Черный парень принес напитки. Он был очень симпатичный и улыбался мне — я ему явно нравился — полупьяный, в черной кружевной рубашке и белом изящном костюме, в жилете, с темной кожей, в туфлях на высоком каблуке. Их стиль. Марат Багров — злой еврей, сказал мне однажды с присущей ему бесцеремонностью: «Конечно они — черные и цветные — хорошо к тебе относятся — ты такой же как и они, и одеваешься так же, такой же вертлявый».

Парень поставил стаканы, и я, поглядывая на эту сжавшуюся дурочку, медленно погладил его руку. Он улыбнулся и ушел. — Идем отсюда, — сказала она. — Идем! — сказал я, и мы пошли. Она боялась, что я пойду с ним ебаться. Может, туда, за стойку, может, в кухню, кто меня знает. Она боялась, явно.

Я отдал парню деньги и он проводил меня понимающей улыбкой. Еще одной.

Мы плелись по 8-й авеню. Уже развозили газеты, и люди ранних профессий шествовали на работу, открылись некоторые кофе-шопы, девочек уже не было, ночные ушли спать, а дневным еще было рано.

— Идем быстрее, — вдруг сказала она, — я хочу в туалет.

Если можете, постарайтесь никогда не видеть нелюбимых женщин в такие минуты. Нет ничего противнее и жальче, тем более стесненных и сжатых, — и все это заливается безжалостным утренним светом. Это как сцена казни, погони и убийства на пустынных улицах. Можно снять такой фильм, где женщина бежит и на бегу испражняется, из нее течет, фиксируем кинокамерой отпадающие от тела экскременты. Тоска и ужас. Хуже убийства.

Мы еще довольно сносно на рысях пробежали всю 42-ю улицу между 8-й и Бродвеем. Но дальше она, скособочив лицо, неслась и тыкалась в каждую подворотню. В ней была невыносимость и страдание было, во всей ее коротенькой, хотя и пропорциональной фигурке. — Она ни хуя не может, даже поссать или посрать, — подумал я со злостью. Откуда я знал, чего она точно хочет, разве она сказала бы?

Я уже не мог ее направлять и контролировать. Она не хотела присесть в темном пустом коридоре собвея, куда я ее заталкивал, она осатанела, грызла губы, выглядела загнанным зверем, только что не бросалась кусать меня.

Наконец, это было там, где моя голубушка Елена работала в своем первом американском агентстве — Бродвей 1457 — вы не удивляйтесь, вы думаете, я мог забыть этот адрес, эти адреса навеки въелись в меня — это было рядом — две, может три двери — я увидел открытую дверь, и хотя она отбивалась, я вошел и втащил ее, там было грязно, шел ремонт.

— Давай здесь, — сказал я, — я постою, подожду за дверью, — и вышел.

Ух! Снаружи, оказывается, было свежее весеннее утро, в такое утро хорошо думать о будущем, подсчитывать свои шансы на удачу, а ты молодой и здоровый, или смотреть на спящих жену и детей. Рядом был какой-то фонтан, стекала вода, я смочил руки, шею и лицо…

Я уже довольно долго ожидал ее, а она все не шла. Я стал думать, что с ней что-то случилось. Я начал понимать, что она за человек, и подумал, что к таким людям всегда липнут несчастья. Я уже несколько раз продефилировал от падающих вод до этой злополучной двери, но она не показывалась. Теряясь в догадках, — такая могла сделать все, что угодно, — я открыл дверь. Она стояла на лестнице, закрыв глаза руками. Я подошел и сказал, не зло, впрочем:

— Идем, какого черта ты стоишь тут?

— Мне стыдно! — сказала она, не отрывая рук.

— Дура, идем, — сказал я. — Эх, дура, разве естественное может быть стыдным? Не нужно было только суетиться, могла сесть в собвее.

Она не шла. Я потянул ее за руку. Она противилась. Я стал ругаться. На этот небольшой шум из глубины ремонтных принадлежностей и вещей, или из-за какой-то двери вышел человек. Обыкновенный американский человек, может, пятидесяти лет. Конечно, в клетчатых штанах.

— Вы знаете его? — обратился он к Соне, разумеется, по-английски.

— У нас все хорошо, — сказал я ему, — извините. Ей я сказал по-русски: — Дура, не устраивай скандала, идем ко мне, сейчас сюда сбежится пол-Бродвея.

Слава Богу, мы вышли. Мы шли по улицам круто на Ист, по той же 42-й. Я прекрасно мог сойти за сутенера, а она за испанского происхождения проститутку, которые немного поскандалили, а потом помирились. Мы шли, и я временами обнимал ее за талию, и думал, как мы все несчастны в этом мире, как глупо и противно устроен мир, сколько в нем лишнего. Я думал, что я не должен злиться, что это нехорошо, что я должен быть добр к людям, а я все время забываю об этом. «Ты должен жалеть их всех, ты должен нести им всем свою любовь, и отдохновение нести им, и не думать о Соне как о некрасивой еврейской женщине, играющей в девочку, нечего ее презирать… Противный брезгливый эстет!» — ругал я сам себя и, в довершение всего, замысловато назвал себя мудилой гороховым и подонком, остановил Соню и как мог нежно поцеловал ее в лоб. Тем не менее, заметив его морщинки. Ну, что ты будешь делать с собой. Тем временем мы свернули на Мэдисон и быстро-быстро приближались к отелю.