Это я — Эдичка - [42]

Встречи с Кэрол полезны мне — я узнаю от нее многое об Америке, узнает и она от меня многое. Мы друзья, хотя, например, срок своей поездки в СССР она от меня скрыла, боялась, очевидно, вдруг я и вправду агент КГБ. Сказала только после того, как приехала оттуда, подарив на память советскую шоколадку и монетку достоинством в 20 копеек. «Дура! — подумал я. — Ведь я мог дать тебе адреса, и ты познакомилась бы с такими людьми, которых просто так тебе не встретить никогда, хоть ты сто раз поезжай в СССР». Но я не обижаюсь.

Кэрол — это незакрытая страница, у нас постоянно появляются новые общие идеи, она часто ждет меня возле своего оффиса — белокурая, улыбающаяся, в затемненных очках или без них, всегда отягощенная партийной литературой — двумя-тремя сумками.

— Кэрол, тебе не хватает только кожаной куртки и красной косынки — настоящая комиссарша, — подсмеиваюсь я над ней.

Собрание в защиту сидящего в советском лагере Мустафы Джамилева организовала «Рабочая партия» и, в частности, моя подруга Кэрол. Собрание было очень разношерстным по составу. Были там и представители ирландских сепаратистов, был иранский поэт Реза Барахени — бывший политический заключенный, был Петр Ливанов, неизвестно как решившийся на такой смелый для него шаг — выступить на собрании, устраиваемом левыми, я думаю, это он и его приятели приложили руку к тому, что меня и Александра считают кагэбэшными агентами, был Мартин Состр — человек, отсидевший восемь лет в американской тюрьме за политическое преступление. Я чуть не выл от восторга, когда черный парень Мартин Состр вышел и сказал буквально следующее: «Я, конечно, присоединяюсь к защите Мустафы Джамилева и вообще я выступаю в защиту наций на самоопределение, в том числе, конечно, и крымских татар, но я протестую против того, что когда Сахаров присылает в „Нью Йорк Таймз“ статью, в которой пишет о несправедливостях и притеснениях, ущемлениях свободы личности в СССР — „Нью Йорк Таймз“ печатает его статьи едва ли не на первой полосе, но подобные статьи об ущемлениях прав человека и несправедливостях здесь, в Америке, „Нью Йорк Таймз“ печатать отказывается».

Так сказал этот парень, крепкий парень, он не торопился, говорил спокойно, медленно, слегка покачиваясь, даже я все до слова понимал, что он говорит.

Я наблюдал за Ливановым, того всего скособочило от ужаса. Вот попал, бедняга, наверное, не ожидал. Что ему скажут его хозяева, которые дали ему работу, которые кормили и поили его здесь, оплачивали ему учителей английского, что скажут американские правые, которые давали и дают ему деньги. Удачно сидел в тюрьме или психбольнице там — получай деньги здесь. Но что они скажут — американские правые Ливанову, узнав, что он участвовал в таком митинге?

Кэрол стоило огромного труда уговорить Ливанова придти и выступить. Она занималась этим долго. Сейчас моя подруга, ведущая митинг, заливалась соловьем, объявляя выступающих ораторов и вкратце рассказывая о каждом. Она была довольна.

Мы с Александром сидели во втором ряду. Мы были спокойны, потому что знали, что в решительный момент все эти девочки, дяди и тети, резонеры и ораторы, восточные поэты и плейбои из «Интернешнл эмнести» разлетятся кто куда, и останутся такие люди, как Мартин Состр, Кэрол да мы с ним. Мы так думали и вряд ли мы ошибались.

Сейчас Кэрол звонит мне часто.

— Здравствуй, Эдвард, — говорит Кэрол по телефону, — это я — Кэрол.

— Хай, Кэрол! Рад тебя слышать, — отвечаю я.

— Мы сегодня имеем собрание, — говорит Кэрол, — ты хочешь пойти?

— Конечно, Кэрол, — отвечаю я, — ты же знаешь, как мне все интересно.

— Тогда встретимся в шесть часов у собвея на Лексингтон и 51-я улица, — говорит она.

— Да, Кэрол, — в шесть часов, — говорю я.

Мы встречаемся в шесть, целуемся, я беру у нее одну сумку, больше она не разрешает, и мы спускаемся в собвей.

Иногда, в ланчевое время вы можете застать нас на 53-й улице, между Мэдисон и Пятой авеню, сидящими у водопада.

6. Соня

Меня редко куда-либо приглашают, а я так люблю общество. Как-то я явился на парти к единственному человеку, который еще принимает меня, к фотографу и баламуту, я уже о нем упоминал, к мудиле гороховому, к мальчишке и фантазеру, все его мечты и мечты его друзей направлены на то, чтобы разбогатеть без особенного труда, — к Сашке Жигулину. Может, он сложнее, но эта характеристика тоже годна.

Он живет в полутемной большой студии на Исте 58-й улицы и из кожи вон лезет, чтобы удержаться в ней и платить свои 300 долларов в месяц, потому что сюда он может приглашать гостей и корчить из себя взрослого.

Пришел я по глупой своей привычке, очень странной у русского человека, ровно в восемь часов, и, конечно, никого еще не было, и я глупо слонялся в своей кружевной рубашке, белых брюках, бархатном лиловом пиджаке и белом великолепном жилете среди работающих, переставляющих, открывающих банки и бутылки, наклеивающих плакаты Сашкиных друзей и ничего не хотел делать. От скуки и равнодушия я ушел — сходил за сигаретами, понаблюдал, как меркнет небо на улицах, повдыхал запах зелени, был май, недалеко был Централ-Парк и из него несло весенней погодой и волнением, и вернулся. Помощники ушли переодеваться, и был только Сашка, также скрывшийся вскоре в ванную комнату, и была нивесть откуда взявшаяся девушка маленького роста с пышными, типично еврейскими волосами и странно манерным разговором, какими-то затянутыми фразами или, наоборот, слишком быстро произнесенными, казалось, что она плохая актриса, старательно и раздельно произносящая свою роль. Как потом оказалось, в своей Одессе она посещала-таки театральный кружок, и считалась очень талантливой. Меня всегда притягивали уродливые экземпляры. Так в мою жизнь вошла Соня.