Это Вам для брошюры, господин Бахманн! - [41]

Все было именно так, Бахманн, как только жевательному табаку дали зеленый свет, они тут же проголосовали за вступление в Союз. Больше никаких требований у моей страны не было, на будущее ей было наплевать, она, как последняя деревенская б***, задрала юбку перед вашим Союзом – делайте со мной что хотите, только оставьте мне мой жевательный табак, тот самый табак, который наилучшим способом выявляет горильи черты у населения этой страны. Кроме того, написал я Бахманну, они были в телячьем восторге от возможности поплясать немного со слонами, поучаствовать в групповой фотографии с заседания министров в Брюсселе или Париже, слева с краю, разумеется, рядом с датским делегатом; министр иностранных дел, должно быть, разрыдался от счастья сидеть за одним столом со своим британским коллегой, лопотать на своем детсадовском английском, рассказывать о своей любимой родине, где все так замечательно и которая превосходит остальные страны во всем, за что ни возьмись, или шутливо предложить ему дозу жевательного табака после обеда, чтобы затем погрузиться в вопросы мировой политики, перепутать Гонконг с Кинг-Конгом, а потом начать рассказывать о потрясающем праве народа на пользование природой в его стране или о только что купленном для дачи самогонном аппарате, дополнительно сесть в калошу, налив водку в винный бокал и слизав соус с тарелки, после чего в полной убежденности, что Ирландия не что иное, как английская губерния, осторожно спросить, с чего бы это у ирландцев есть свой министр иностранных дел, который к тому же сидит с ними за одним столом, что, разве английского министра мало? А потом, за чашкой кофе, поговорить немного свысока с австрийским министром, поскольку у того в стране всего семь миллионов населения, а в его стране – целых восемь, или, скажем, затеять стратегическую беседу об обороне Оландского моря[7], чтобы посреди этого важного разговора быть прерванным телефонным звонком жены – не забыл ли он заполнить купоны тотализатора, – и в конце концов двинуть в бордель на средства налогоплательщиков, а там, в борделе, угостить даму сердца прихваченным с собой жевательным табаком, расслабиться, сбросить все оковы цивилизации и превратиться в того, кто он по сути дела и есть – в хрюкающего примата с табаком под верхней губой, если, конечно, этот самый министр иностранных дел употребляет этот самый жевательный табак, оставим это в стороне, Бахманн, поскольку я понятия не имею, кто занимает эту должность, я даже не знаю, мужчина это или женщина, к тому же меня это совершенно не интересует.

Но в принципе, добавил я в своем письме к Бахманну, поскольку брошюра имеет прямое отношение к так называемому Союзу, мне кажется, что вашему так называемому Союзу некого винить, кроме самого себя, если они предложили членство самой гнусной стране в мире, вместо того чтобы уничтожить ее одним-единственным беспощадным военным ударом. Этим вы оказали бы большую услугу человечеству, это просто-напросто единственная предпосылка вашего счастливого будущего. Так что теперь, Бахманн, надеюсь, что вы мне верите, когда я уже тысячный раз в этом письме утверждаю, что презираю эту страну до глубины души. Я ЕЕ НЕНАВИЖУ! – написал я заглавными буквами.

Закончив таким образом свое письмо Бахманну, я вытащил из каретки последний лист, спокойно просмотрел его, исправил пару описок, положил в стопку вместе с другими и встал из-за стола. Посмотрел на часы – почти десять вечера. В квартире неправдоподобно тихо, и это понятно, сказал я себе. Ничего странного, что в квартире тихо, поскольку здесь никого, кроме меня, нет, моя жена просто-напросто сбежала после того, как я разоблачил ее, после того, как для меня стало ясно, что она примкнула к стану моих врагов. Слава тебе, Господи, что ее нет и в квартире тихо, подумал я. Слава тебе, Господи, что я нашел в себе силы ответить на ее террор и выставил ее отсюда, потому что наверняка не выдержал бы ее присутствия. С этой минуты, сказал я себе, все будет по-другому, с этой минуты в квартире поселится тишина – и одиночество, добавил я. Никто не знает, через что я прошел за последние два года, громко сказал я вслух, не только прекрасно осознавая, что говорю сам с собой, но и в надежде, что соседи тоже услышат, потому что в этой квартире, где теперь воцарилась тишина, стены очень тонкие, все прекрасно прослушивается, и они, соседи, наверняка слышали, что я сказал, может быть, именно поэтому у них так тихо, они-то стараются быть тактичными и говорят вполголоса. Громко говорю только я, причем сам с собой, сказал я себе, а почему бы мне и не разговаривать громко самому с собой? Это мое право, я свободный человек, я имею право разговаривать сам с собой, если появится такое желание. К тому же это вполне оправданная акция протеста, подбодрил я сам себя, мои враги хотят заставить меня замолчать, поэтому это не что иное, как именно акция протеста, акция неповиновения – громко разговаривать самому с собой, и мне совершенно наплевать, что соседи считают, что я тронулся, – этот тип, наверняка рассуждают они, сидит и разговаривает сам с собой, ему следовало бы подумать, какая слышимость в этой квартире, и, если и разговаривать самому с собой, то тихо, а еще лучше – вообще не разговаривать, чтобы не беспокоить других и не становиться притчей в доме: он определенно не в себе, этот иностранец, он постоянно разговаривает сам с собой, к тому же у него при подозрительных обстоятельствах исчезла жена, и вполне может быть, что ее расчлененный труп лежит у него в морозильнике. Может быть, они так и думают, сказал я себе, но ведь никто из них меня не знает, никто не знает, через какой ад прошел я за последние два года, и если я буду молчать, они не поймут мое молчание точно так же, как сейчас не понимают то, что я громко разговариваю. Сам с собой. Замолкнувший писатель – живой мертвец, душа в ожидании Страшного суда, ни один человек и представить не может, какие мучения испытываю я ежедневно и ежечасно, ни один человек, а мои соседи и подавно, сказал я себе, ни один человек не сможет представить себе садизм, с каким преследуют меня в стране, где царит гегемония зла, где они затоптали в грязь мое имя, мои произведения, мои песни, где они сделали все, чтобы довести меня до самоубийства. Нормальный человек не в состоянии постичь эту чудовищную подлость, а соседи мои, безусловно, нормальные люди, так что как они могут понять этот кошмарный, нечеловеческий садизм, доведший меня до такого состояния.