Это случилось на рассвете - [2]

Я слишком отчетливо слышал каждый ее шаг на этой трудной для подъема, неудобной лестнице. Вот остался уже последний виток! "Сейчас, сейчас она предстанет передо мной!" Я не знал, как реагировать на ее появление. "Неужели она идет ко мне?.."

Она - это голова. Одна голова - и больше ничего! Говорили, что она попала в катастрофу. Мои коллеги врачи с большим трудом спасли ей жизнь, но тело пришлось ампутировать. Для возможности передвижения и выполнения несложных функций ей приделали маленькие протезы - довольно послушные в управлении гуттаперчевые ручки и ножки. Ножки, чтобы не стирались, подбиты жестяными пластинками и потому издают при ходьбе характерные звуки. Я слышал, что она от горя частенько выпивает, но не склонен этому верить, принимая все за досужие сплетни. Я встречал ее несколько раз в доме и во дворе, мы здоровались, и, хотя после приветствия она обычно отводила взгляд, я успевал заметить, что ее глаза чисты и осмысленны, несмотря на печаль.

Она вошла.

Помню, я машинально и как-то поспешно встал и, что оказалось совсем уж нелепым, - предложил ей стул. Она тактично, с благодарностью отказалась, сказав, что не устала, и, в свою очередь, попросила присесть меня, поскольку ей так удобней со мной говорить.

- Вы позволите немного побыть у вас? - спросила она. - Я не помешаю. Внизу много гостей, а я с некоторых пор избегаю шумных компаний. К тому же у меня контрольная.

"Под мышкой" у нее была книга, как оказалось, учебник.

- Пожалуйста, сколько угодно, - залебезил я, совершенно не понимая своего состояния и мысленно ругая себя. - Вы что же, учитесь?

- Да. Этим летом поступила в педагогический.

Я или произнес, или не смог скрыть во взгляде свой вопрос:

- Но как же...

- Я на заочном. Нужно было найти себе какое-то более или менее долговременное занятие, придумать хоть какой-то смысл для существования. Иначе жизнь становится похожей на жизнь амебы.

Я закивал понимающе.

- А чем вы занимаетесь? - спросила она.

Ее сдержанный тон с оттенком самоиронии (это качество всегда нравилось мне в людях, хотя сейчас оно, возможно, было излишним) несколько успокоил меня, во всяком случае, я перестал суетиться. Разговорился.

- Я пробую писать... Мой удел - постигать тайну мира, а вернее помогать постигать ее другим. Правда, иногда кажется, что я без малого миллион лет уже ничего не писал, а только размышлял в одиночестве. Это когда я устаю...

Она, по-видимому, тоже почувствовала себя свободней:

- Но ведь это хорошо для каждого человека, а для вас, наверное, вдвойне: в одиночестве попробовать разобраться в себе и во всем...

- Сначала мне тоже так казалось. Но потом я поймал себя на мысли, что перемываю свою душу в сотый раз. Так на космической станции сотни раз пьют одну и ту же воду. Нет, человеку нельзя долго быть одному!

- И все-таки... Вы читали "Радости одиночества" Татибаны Акэми? "Право, приятно, когда развернешь наугад древнюю книгу и в сочетаниях слов душу родную найдешь..."

"Она сказала...", "Он подумал...", "Он почувствовал"... как все это приблизительно, примитивно, пошло!" Так сказал во мне третий голос, когда мы заговорили о душе. Первым же голосом был крик: "Боже мой! Боже мой!" Второй пустился в наукообразные рассуждения: "Так, значит, неверно, что душа покоится в груди, в сердце? Не правы ли древние малайцы, полагающие, что душа в голове? Но, может быть, душа - или, скажем так: наш внутренний мир, - вне нас, как, например, центр тяжести некоторых предметов - кольца или серпа!" И одновременно еще множество голосов, иные совсем неслышимые. Кстати, то, что я назвал третьим голосом, как раз и есть отличительная черта писателя. Ежеминутно: в радости, в горе, в печали - он прикидывает, как все происходящее можно изобразить на бумаге. Смею уверить: не всегда это приятно. Он может быть умным, добрым человеком, но чаще он порядочный зануда, этот третий!

Все это бездарно описанное колокольное многоголосье звучало во мне всего несколько мгновений. В результате в ответ на прочитанные ею стихи ("Душу родную найдешь...") я выдал нечто банально-многозначительное:

- Если есть книга - это не одиночество.

Тем временем внизу в разгаре была дружеская вечеринка. Звучала музыка, в такт ей стучали ноги, и слегка подрагивал каркас дома. Иногда прорывался игривый женский визг.

Разговор наш затянулся. Не буду пересказывать его весь (да в этом, очевидно, нет нужды). Помню, она еще сказала, что утром за туалетом увидела у себя седой волос и что очень была этим удручена. Она спросила, отчего волосы седеют. Я доподлинно не знал ответа на этот вопрос (в мозгу совсем некстати всплыла известная поговорка про голову и волосы). Можно было, конечно, рассудить, что седина - это утрата пигмента...

Но вместо ответа я сам спросил:

- Где ваше тело?

Спросив, я испугался своего вопроса. Она же нисколько не была смущена.

- Оно еще долго лежало в старом шкафу, в термостате, за стеклом. По ночам, когда все в доме засыпали, я приходила к нему. Оно было прекрасно, мое тело, - как жаль, что я не понимала этого раньше! Я приходила к нему, как на свидание, мне было хорошо с ним. Оно было очень близкое и родное, с ним были связаны все мои воспоминания. Мне даже кажется, что в те недолгие минуты я была счастлива. Впрочем, я понимала, что это не сможет длиться бесконечно. Вы представить себе не можете, как мне было горько увидеть в шкафу пустую полку!