Это сильнее всего - [33]

А вот его, нашего санитара, все называли по имени и отчеству — Павел Филиппович. И командир так называл, и комиссар, и бойцы.

И это было высшим знаком почтения к человеку, не имеющему в своих петлицах никаких знаков различия.

Желтый блин лысины, выпуклое брюшко, валкая походка, постоянная добродушная улыбка в маленьких, чуть заплывших глазах свидетельствовали, что строевая выправка не совсем далась ему.

А между тем даже самые матерые фронтовики отзывались о нем как о человеке невозмутимой и дерзкой отваги.

На досуге Павел Филиппович любил рассказывать с воодушевлением о своей амбулатории в селе Малые Кочки, где он собственноручно выкрасил хирургический кабинет цинковыми белилами. И стал от этого кабинет белый, чистый, как фарфоровая мисочка.

Любил Павел Филиппович плотно покушать и выпивал целый котелок чая с крохотным кусочком сахара.

Недавно произошел с ним такой случай.

В ночь наша часть должна была перейти в наступление.

Бойцы заняли исходное положение. Тяжелая артиллерия разрывала мрак ночи кровавыми полосами огня. Воздух колебался от тяжких взрывов. Черная земля, поды маясь в небо, осыпалась обугленными комьями.

Бойцы сидели в окопах, прижавшись к влажным стенам.

И вдруг в окоп неловко свалился человек. И когда он поднялся, браня свою неловкость, все увидели, что это Павел Филиппович.

Оглядевшись, Павел Филиппович строго спросил:

— Где тут у вас поспать пожилому человеку можно?

Подложив себе под голову свою зеленую медицинскую сумку, Павел Филиппович улегся в земляной нише. И скоро между интервалами канонады все услышали храп Павла Филипповича.

На рассвете орудия смолкли. Цепи бойцов поднялись и пошли в штыковую атаку.

Вместе с бойцами был и Павел Филиппович. Полы его шинели были подоткнуты за пояс. Он бежал с озабоченным и серьезным лицом человека, очень занятого, целиком поглощенного своим делом.

И когда мина разрывалась почти рядом, Павел Филиппович, присев на корточки, оглядывался на воронку с таким раздражением, с каким глядел у себя там, в Малых Кочках, на сиделку, когда она, входя в операционную, неосторожно хлопала дверью.

И Павел Филиппович работал. Перевязав раненого, он взваливал его на спину и тащил на перевязочный пункт. При этом лицо его багровело, на лбу появлялись капли нота, он моргал, тяжело дышал. Все-таки возраст давал себя знать.

Но когда он разговаривал с раненым, добродушная, милая улыбка не покидала его лица.

— Голубчик, — сипло и удивленно произносил Павел Филиппович, — да разве это боль? Вот когда зубы болят, — это, действительно, боль.

И, склонившись, Павел Филиппович бережно и ловко бинтовал ослабевшего бойца.

И странно, такая же добродушная, хорошая улыбка появлялась и на помертвевшем лице раненого.

Все дальше и дальше уходили бойцы, расчищая себе путь во вражеских укреплениях.

Все длиннее и длиннее становился маршрут Павла Филипповича от места боя до перевязочного пункта.

Начало смеркаться.

В темном чадном воздухе летали какие-то черные клочья не то пепла, не то жженой бумаги.

Павел Филиппович устал, он был уже без шинели, ворот гимнастерки расстегнут, лицо темное, пыльное.

Он потерял где-то пилотку, сбитую с головы толчком горячего воздуха от близкого разрыва снаряда.

Но по-прежнему на его лице оставалось озабоченное выражение очень занятого человека, немного сердитого на то, что ему мешают спокойно работать.

Павел Филиппович лазил по окопам, заваленным трупами немецких солдат, заглядывал в каждую воронку и бодро выкрикивал:

— Ребята! Кто по мне скучает? Это я, Павел Филиппович.

Уже совсем стемнело. Красноватая луна плавала в дымном и черном небе. Следы воронок стали похожими на черные круглые колодцы, а толстые деревья с расщепленными наверху стволами походили на пальмы.

Политрук Гостев лежал в ржавой луже воды, вытекшей из разбитого кожуха пулемета.

Павел Филиппович поднял раненого, перевязал и понес его, спотыкаясь в темноте.

Канонада смолкла. С разных сторон слышалась сухая трескотня перестрелки.

И Павел Филиппович заблудился.

Он не знал, в какую сторону идти, отовсюду слышалась стрельба.

Немецкие автоматчики заметили санитара, блуждающего со своей ношей, и дали несколько жестоких очередей.

Павел Филиппович упал.

Когда он очнулся, плечо его болело так, словно кто-то засунул в рану подпилок и шаркал им.

Павел Филиппович с трудом сел, раскрыл свою сумку и вынул оттуда последний индивидуальный пакет.

Застонал политрук. Санитар наклонился над ним и ощупал его окровавленную голову.

Он стал перевязывать голову политрука.

Гостев пытался оттолкнуть его руки, — он видел, что Павел Филиппович отдает ему свой последний бинт. Но Павел Филиппович, навалившись всем телом на раненого, закончил перевязку.

Стиснув зубы, шатаясь, Павел Филиппович поднялся и, подхватив политрука подмышки, понес его.

Голова горела, в глазах плавали алые пятна. Павел Филиппович не слышал, как немецкие автоматчики стали снова бить по нему тесными очередями трассирующих пуль.

Он шел, зажмурившись от дикой боли, не выпуская политрука, шел, пока не упал.

Очнувшись, Павел Филиппович увидел над головой чистое звездное небо. Мимо его лица скользили кусты, а под ним находилось что-то живое, теплое.