Это самое - [2]

Только нет ничего у меня.

Только руки, сердце, висок.

Да вместо именья над речкой —

местоименья, наречья.

Да еще на подметках пыль

тех дорог, что к тебе вели…

Вот и всё, что я накопил.

Не успел потерять. Вели! —

И всё, как ветер огню,

предам. А верней, верну.

Эрзац-заяц

Заяц желтый – скок по потолку.

Скок… скатился кубарем по шторе…

Хорошо мне. Правда, я не лгу,

хорошо…

От чашки кофе, что ли?

От того, что заяц – скок да скок?

От того, что солнечный он, заяц?..

Впрочем, как бы это не тоской

по чему другому оказалось…

«В наличии все атрибуты…»

В наличии все атрибуты:

двустворчатая, как тиски,

дверь с анаграммою в три буквы,

славянским символом тоски,

с инструкцией, что запрещает

в кабине смех, куренье, флирт,

и зеркалом, где всяк с прыщами

себя увидит. Словом, лифт,

что, исключая дни поломок,

туда-сюда, верней, вверх-вниз

жильцов, гостей, котов, болонок

перемещает, гуманист.

Какое чудо! Нужной кнопки

нажатие, и ты уже,

не утрудив нисколько ноги,

стоишь на нужном этаже.

Однако я живу на третьем,

оторван от земли едва:

и видит Бог, не жажду встретить

там, в зеркале, я № 2.

И потому порою маюсь,

однако, слабость утаив,

самодержавно подымаюсь

при помощи своих двоих…

Буксующей машины фары

мигают, радужно искрясь.

Ату, грядущие татары!

Или туман вам застил грязь?

Так соберите чувства-мысли,

дабы постичь, что, злись-не злись,

асфальты русские раскисли,

да и ботинки расползлись.

Да и пальто до основанья

промокло – убеждаюсь в чем,

ключ из кармана доставая

и пальцы омоча ключом.

Но что творится в этом доме

со мной, с основами основ?

Лифт отвечает как термометр

на приключившийся озноб,

когда безлюдная кабина

взмывает в вышину стремглав.

Как это объяснить? Обидно,

не мистик я… И дверь, и мгла,

и ключ, и так в подъезде тихо,

что слышимо – который год! —

дыханье судеб-сталактитов

под капельницей непогод.

1977

«Память словно снежный ком…»

Память словно снежный ком.

Покатился с первым шагом.

Как с ним весело, легко! —

на дворе зима, а жарко!

Хохочу, его качу,

сам того не замечая:

с каждым шагом он чуть-чуть

тяжелее, чем в начале.

Был он лёгок, мал – снежок.

Но два шага, и сумел он

вырасти весьма: тяжёл

и с футбольный мяч размером.

Память – снежный ком. Кого

он толкнул, коснулся боком,

тотчас тот – лишь часть его,

шара, слепленного Роком.

Я растерян. Ком растет.

Не пугай меня, не путай —

погоди, постой! – Но тот

больше с каждою минутой.

Больше дров, чем дальше в лес,

но и – заблудиться шансов…

Не хочу – качу. Рефлекс.

А коль так – считай, что счастлив!

Снежный шар и земляной

Оказались двойниками…

Катится передо мной

чувство почвы под ногами.

Фрау Холле

Неба нет ни капли в стальной

атмосфере осенней.

Самолет в 16–00,

скрывшись за кровлей соседней,

очевидно выронил звук,

тот, что, будучи вспорота,

издает подушка. И пух

начал кружить над городом.

И к вечеру стало светлеть.

Да так, что больно смотреть.

Вице-адмирал Шишков – поручику Лермонтову

Хоть кол теши, хоть плавай Ледой,

хоть, извиняюсь, в глаз ударь —

он всё своё, о буре этой…

Нет, милостивый государь!

Шторм – это значит пароходству

Убыток, да ещё какой.

Тебе же подавай, прохвосту,

ценою бедствия – покой.

Уразуметь давно пора бы,

что буря – зло, сплошной ущерб.

Тебя бы да на тот корабль,

что превратится в груду щеп!

Пейзаж по памяти

Пристойная утеха Аонид,

игра пера, любительский рисунок,

пейзаж, каким рассеянный рассудок

его в своих запасниках таит.

Под земской сенью тополей и лип

некрашеный забор в чертополохе.

Картофеля цветы, кобель на блоке

да куры в приусадебной пыли.

(Богат горохом смежный огород,

и машут бело-пестрыми крылами.

О, купно с голубями – пред орлами

поставленный Талмудом птичий род!)

Хохлатки разгребают пёстрый сор.

Древесный пух и перья ветер носит.

А на прохожих чёрный нос курносит

и дёсны обнажает пёс Трезор.

Горизонталь отраднее глазам

любых, пускай ничтожных возвышений.

Милей кобель, оправленный в ошейник,

любезней рынка строгий строй казарм.

И в плоском смысле памятный ландшафт

оказывался чуть не идеалом —

укрыт одноэтажным одеялом

из кровель, крон и кепок, – улучшал

народа нравы, просвещал невежду,

а в благодатном действии на мозг

такой пейзаж был чем-то средним между

уженьем щук и нюханьем мимоз.

Окрестностей горизонтальный ритм

нарушен был, как помню, только трижды.

Во-первых, храмом. Там вершились тризны

да, изредка, крещения. Горит

иным, не свечки гривенной, огнём

народ, что – свергнув идол христианства —

играя в клубе в шашки, ждёт сеанса

(а кто не так – в бараний рог согнём!)

И три перста[1] влекли из кулака

лишь старики, у паперти смолкая.

Креститься? Вряд ли. Видимо, сморканье

осуществлять без помощи платка.

Вторым из прославлявших вертикаль

был Маков, мастер печи класть. Пьянчуга,

но тяготевший к Верди и пичугам.

Из тех пристрастий вывод вытекал,

а именно: вооружась шестом,

на голубятню возносился Маков,

и пел – в текст канонический со смаком

вкрапляя мать – о чувстве, о шестом.

Но культовое зданье и печник

не шли – к чему досужие вопросы! —

в сравнение с мужчиною из бронзы,

что взору всю окрестность подчинил.

Сверкали зорко из-под козырька

на северный пейзаж два тёмных глаза,

и под усами медными не гасла

усмешка – он едва, чуть-чуть, слегка

не помыкая вовсе, намекал,

что нашей жизни чужд уклад фламандский:

холст может сгнить, доска – сгореть, сломаться,