Это мы, Господи, пред Тобою… - [192]

Прежде он недоумевал: если народ его, Пушкина, любит, зачем же его «скрывать»? Теперь он инкогнито свое раскрыть не желал сам. Настойчиво просил освободить его от опеки ученых и мечтал «удрать от науки», утонуть в народном море, раствориться в нем как частное лицо, как безвестный скиталец.

Он и в прошлом себя разлюбил: былые стихи и все творчество казалось ему «малостью» перед тем, чем сделалась русская литература и поэзия почти за 200 лет. И не в утешенье было, что он — всему этому исток. Ржавчиной разъедала сознание мысль: он уже не тот Пушкин, которого знают, и ничего более своему народу не даст. Кто он такой нынче? Едящий, пьющий, разглядывающий жизнь? Кто он в этом мире? Пушкин, на которого можно «глазеть», как в зверинце? Существо, на котором наука доказала свое торжество? И плакал открыто, не таясь. И каждая его слеза камнем падала на мое сердце.

И снова, и снова мы с Бородиным уверяли, что дар вернется, вспыхнет. А коли и не вернулся бы, поэт сумеет проявить себя как ученый, как лектор, наконец. Ведь если опубликовать его устные критические замечания о прочитанном, это будет «книга века». Он печально качал головою: «Я был поэтом и хочу им остаться. А коли не могу — не надо меня!» Бородин убеждал, что даже таков, как он есть сейчас, после опубликования эксперимента и «явления» миру Пушкина, он станет почетнейшим членом многих Академий. Воскрешенный зло хохотал: «В Академии наук заседал князь Дундук…»

Все это становилось уже не его личной трагедией, а источником смятения самого Бородина: объект гениального опыта ускользал из направляющих рук науки.

Он уже появлялся на улицах, в театрах, все в образе «иностранца» и больше всего боялся, что его «рассекретят». Многие примечали его сходство с поэтом, он любезно улыбался: «Польщен!» Не открылся и правнукам своим, был с ними любезен, не более.

Если вначале он принимал каждую кроху нового с доверчивым любопытством, страстной любознательностью, то нынче становился все более равнодушен, без удивления, механически вбирал впечатления. Объяснения непонятного раздражали его.

Все неохотнее отрывался от книг русских и иностранных, ради поездок и зрелищ. Читательские интересы становились шире, и все запоминал крепко, так, что мог в наших спорах аргументировать веско. В вопросах археологии, ее «тайнах», как проблемы Атлантиды, происхождения племен, оказался неожиданно эрудированнее нас с Северцевым, припоминал забытые ныне источники. Неисчерпаемость ума поражала.

В театрах сидел, никем не знаемый, без особого, прежде не покидавшего восторга слушал оперы, смотрел балеты на свои произведения. «Свое» воспринимал как чуждое и досадное.

Новую поэзию он почувствовал, пожалуй, лучше, чем мы. Живопись оставила его холодным. В картинных галереях великие Репин, Суриков, Левитан заинтересовали меньше чем портреты современников. Только «Демон» Врубеля заставил вздрогнуть. Перед своими портретами кисти Кончаловского сказал: «Эк его, как меня угадал!» А потом сквозь зубы по-английски прошептал: «Я или не я? — Вот в чем вопрос!»

Напротив строчки Маяковского с мольбою о воскрешении пометил: «Не советую!»

Заметно старел, становился нелюдим, озлоблен. Почти не шутил по-ребячески. Угасал. Становился, как сам сказал, «несносным желчевиком».

Бородин, настаивающий, что причина болезни — сокрушающая сила самых первых впечатлений, пригласил к «иностранцу» знаменитейших кардиологов мира. Они подтвердили склеротические изменения мозга и сосудистой системы. Болела печень — ее раздраженность перед дуэлью так и закрепилась при регенерации тела. Лечили. Лечили. Штопали материю, разорванную душевными страданиями.

Давно мы заметили его полное равнодушие к женщинам. Это не укладывалось в представление о Пушкине. Бородин приказал мне создавать для него самые рискованные ситуации. Он оставался бестрепетным.

— Красавица? — похохатывал Александр Сергеевич. — Помилуйте: это лошадиное лицо с огромным ртом, эти открытые сытые ляжки! — Женщины, же, соответствующие былым идеалам красоты, вызывали лишь любованье, задевали чувства строго эстетические. Заметил, что обнажение верхней половины торса в его времени вызывало более чувства, чем желания. Сексуальную раскованность нашего времени принял с брезгливостью: только тайна в любви прекрасна! Мне признался что никогда «это» его не тревожит. «Это» покинуло его, как и дарование.

Пригласили сексологов. После расспросов врача об интимном «ради интересов науки» он воскликнул возмущенно: «Какая, однако, бесстыдница эта ваша наука!» Выяснилось, что наш Пушкин неспособен к воспроизведению потомства. Вот почему он, тоскуя по друзьям былым, редко вспоминал жену и детей — это была область пола. Так обнаружилась еще одна крупная «раковина» в сплаве, который мы называли Пушкин.

А он все угасал. Не помогло и старинное средство против сплина: путешествия. В вояжах он тоже ничему не радовался, впечатления не обогащали более. Желанный Кавказ утомил обилием цивилизации. Сибирь — просторами. Заграница, куда он всю первую жизнь мечтал поехать, оживила только на первых порах. Он только считал этажи, а посещая памятные места, грустно повторял: «Могилы… могилы…»