Это моя война, моя Франция, моя боль - [58]

Время от времени хлопала дверь, когда кто-нибудь из присутствующих выходил, чувствуя, что его охватывает дурнота.

Так вот что человек мог сделать с человеком. Вот куда могло завести забвение того, что перед тобой — твой ближний. Вот куда могла завести индустриализация ненависти. Тут уже не душа врага подвергалась сомнению, а человеческая природа в целом.

Молчание было трагическим.

Нас спас один английский офицер. Когда на экране в четвертый раз появилась женщина в черном — длинная, худая, безумная, вцепившаяся в прутья решетки, — он заметил нарочито развязным тоном:

— This lady seems to have a leading part.[60]

Сделав это, он напомнил нам о самих себе и о том, для чего мы здесь собрались: как можно лучше использовать этот материал. Вскоре мы вновь стали, так сказать, профессионалами. Выражали свое мнение, спорили о том, от чего можно было отказаться, обсуждали кадры, которые следовало пустить в дело…

Но разве это возвращение к холодному суждению, к отстраненности не внушало тревогу? Разве не произошла в нас некая мутация, позволившая смотреть на ужас просто как на материал, с которым нужно работать? Начало обесчеловечивания. Каждый человек носит в глубине себя чудовище. Нельзя давать ему пищу.

Мы отправились к своим войскам с чувством облегчения. Мы возвращались на свежий воздух.

V Стоп-кадр

Свой последний репортаж я должен был посвятить франко-британскому коммандос, десантно-диверсионной группе, изобретенной Черчиллем в самом начале войны. С тех пор это необычное подразделение проделало странный путь, теряя людей на всех пляжах и перед каждыми воротами. Коммандос специализировались на смелых вылазках, на обманках и приманках. Давали убивать себя, в то время как подлинная операция шла где-нибудь в другом месте. Группу возглавлял полковник Паусон — ирландец лет тридцати, прекрасный, как статуя Праксителя, и страстно увлеченный античной литературой. Что тут делал этот интеллектуал? Какая страсть к подвигу толкала его? Или же ему требовалось постоянно рисковать своей жизнью, чтобы ощутить ее вкус?

Французским отделением командовал отставной банковский служащий майор Кьеффе, которого природа наделила сложением ярмарочного силача. Он был не прочь продемонстрировать свою мускулатуру. Обнажив торс и поигрывая на солнце мышцами спины, он говорил нам: «Видали шашечницу?»

Его контингент состоял наполовину из героев, наполовину из шалопаев. У него были такие офицеры, как Атте и Вурш, образцы рыцарственного поведения. И еще солдаты, которым дали выбор между трибуналом и его отрядом. Когда он принял к себе Буланже по прозвищу Пекарня, у того на лбу было наколото: «Непруха». Кьеффе снял свою куртку, встал в боксерскую стойку и сказал: «Защищайся». Пекарня получил хорошую взбучку, но начал становиться человеком.

Отряд тогда находился в самом авангарде союзнического продвижения, на Зеландских островах. Половина отряда — на суше, половина — на воде, поскольку Голландия была умышленно затоплена. Примерно в конце апреля я прибыл в Миддлебург, где у подразделения был центр.

Боев уже практически не было. Оставалось еще несколько фанатиков на островках, продолжавших стрелять. Отправили взвод, чтобы их уничтожить.

Батавский воздух был тих, чуть туманен, а население приветливо. Уже чувствовалось преддверие мира. Тут расслаблялись, попивая шхедам.[61]

Хотя утром здесь явно должно было произойти какое-то торжественное событие, поскольку, как мы с удивлением увидели, все — мужчины, женщины, дети — шлепали по воде в деревянных башмаках, украсив себя наискось через грудь широкой оранжевой лентой, будто весь народ удостоился ордена Почетного легиона. Оказалось, что ожидали прибытия королевы.

В следующие часы из серого морского тумана вышла огромная серая баржа и стала приближаться к берегу. Да, это возвращалась королева, возвращалась морем. Подступы охраняли несколько военных кораблей. На барже располагалось широкое возвышение, покрытое алым ковром. Посредине в золоченом кресле восседала королева Вильгельмина — пожилая, тяжелая, массивная, монументальная. За ней в несколько параллельных рядов стояли ее правительство в официальных фраках и Генеральный штаб в мундирах со всеми наградами.

Пять лет жившая изгнанницей в Англии, государыня бывшей великой империи возвращалась водным путем.

Толпа разразилась оглушительными криками, люди ликовали со слезами на глазах. Правительство и Генеральный штаб хранили абсолютную неподвижность.

Баржа постепенно продвигалась по каналам, и королева медленно помахивала рукой, даруя подданным то ли свою нежность, то ли благословение.

В голландской живописи много исторических полотен, сотворенных гениальными художниками. Я сожалею, что ни одна кисть не запечатлела эту необычную и великолепную сцену, которая не могла произойти ни в каком другом уголке мира.

Понадобится еще две недели, прежде чем затравленный Гитлер решится убить себя под камнями Берлина. Но именно на этом мифическом и объемлющем весь горизонт образе я остановлю фильм своей памяти. Долгие века истории вновь обрели настоящее. Отныне нам предстоит строить будущее.

Историк Пьер Нора, который был младше меня на тринадцать лет, в день своего приема во Французскую Академию сказал: