Это как день посреди ночи - [55]

Жермена была уверена, что муж прилагает титанические усилия, дабы вернуться к прежней жизни.

Увы! Как-то в воскресенье, когда обед подходил к концу, дядя ударил кулаком по столу, затем смахнул несколько тарелок и бокалов, которые упали на пол и разбились. Мы испугались, что у него опять сердечный приступ, но ошиблись. Дядя встал, опрокинув стул, на котором сидел, отошел к стене, вперил в нас свой палец и закричал:

– Никто не вправе меня судить!

Жермена изумленно взглянула на меня.

– Ты ему что-нибудь говорил? – спросила она.

– Нет.

Она внимательно посмотрела на мужа, будто видела его впервые в жизни.

– Никто и не собирается тебя судить, Махи.

Дядя обращался не к нам и, хотя глаза его были устремлены на нас, никого перед собой не видел. Вдруг он нахмурился, будто пробудился от страшного кошмара, поставил стул на место, сел, обхватил голову руками и застыл, как изваяние.

Ночью нас с Жерменой вырвали из постелей звуки громкой ссоры. Дядя схватился с каким-то непрошеным гостем у себя в кабинете, запертом изнутри. Я спустился во двор проверить, не открыта ли входная дверь и нет ли кого на улице. Все было закрыто, в том числе и на засовы. Я вернулся на второй этаж. Жермена пыталась разглядеть, что происходит внутри, но ей мешал ключ в замочной скважине.

Дядя был вне себя.

– Я не трус! – кричал он. – Я никого не выдал, слышишь? Не смотри на меня так! Я запрещаю тебе ухмыляться. Я никого не сдал! Никого, никого, ни одного человека…

Дверь кабинета распахнулась. Дядя вышел, бледный от гнева и с пеной на губах. Он зашагал в свою комнату, даже не заметив ни меня, ни Жермену.

Она вошла в кабинет первой, я последовал за ней… Там никого не было.

✻✻✻

В начале осени я вновь увидел мадам Казнав. Шел дождь, Рио-Саладо растерял весь свой лоск. Кафе с выставленными на террасы столиками напоминали собой гнездышки для бездельников. Мадам Казнав выглядела все такой же легкой и воздушной, но сердце в моей груди на этот раз учащенно не забилось. Что было тому виной – дождь, усмирявший все страсти, или монотонный пейзаж, развеивавший мифы, из которых состоят наши воспоминания? Я даже не пытался в этом разобраться, а просто перешел на другую сторону улицы, чтобы с ней не встречаться.

В Рио-Саладо, жившем исключительно солнцем, осень представляла собой мертвый сезон. Маски падали, словно листва с деревьев, а любовь поворачивалась к человеку своей холодной, скучной стороной. Жан-Кристоф Лами за нее тоже поплатился. Он застал меня у Фабриса, где мы ждали, когда из Орана вернется Симон. Не сказав ни слова, он уселся на скамью на веранде и вновь погрузился в свои черные мысли.

Из Орана, куда ездил отстаивать свой талант комика, Симон Беньямен вернулся несолоно хлебавши. Вычитав в газете о проводимом наборе юмористов, он решил, что ему представился шанс всей жизни. Засунув объявление в карман, он прифрантился, сел в первый же автобус и отправился навстречу славе. По его губам, свесившимся на подбородок, мы поняли, что все прошло совсем не так, как ему хотелось.

– Ну как? – бросил ему Фабрис.

В мерзейшем расположении духа Симон рухнул на плетеный ивовый стул и сцепил на животе руки.

– Что случилось?

– Ничего, – отрезал он. – Ничего не случилось. Они не оставили мне ни единого шанса, козлы… Я с самого начала чувствовал, что это мой день. Перед тем как выпустить на сцену, меня четыре часа мариновали за кулисами. Первый сюрприз заключался в том, что зал был удивительно пуст. В первом ряду сидел лишь какой-то старый недоумок, а рядом с ним – высохшая карга в круглых очочках, похожая на сову. Прямо мне в рожу бил мощный прожектор. Ощущение было такое, будто я на допросе. «Давайте, месье Беньямен», – бросил мне старый недоумок. Клянусь, в тот момент я подумал, что ко мне из могилы обратился предок. Он был холоден и невозмутим, его бы не взволновал даже гроб с покойником. Я едва произнес пару фраз, как он меня перебил. «Месье Беньямен, вы знаете, в чем заключается разница между клоуном и паяцем? – молвил он, будто выплюнул. – Ну хорошо, я вам скажу. Над клоуном смеются потому, что он забавный и патетичный, а над паяцем – потому, что он нелепый». С этими словами он махнул, приглашая следующего.

Фабрис от смеха схватился за живот.

– Я два часа не мог успокоиться в гардеробной. Если бы этот долбаный придурок пришел извиняться, я бы живьем его сожрал… Видели бы вы их землистые морды в этом огромном пустом зале!

Увидев, что мы смеемся, Жан-Кристоф пришел в ярость.

– Что с тобой? – спросил Фабрис. – У тебя проблемы?

Жан-Кристоф понурил голову и вздохнул:

– Изабель стала действовать мне на нервы.

– И ты только сейчас это заметил? – спросил Симон. – Я же говорил: эта девушка не для тебя.

– Любовь слепа, – философски изрек Фабрис.

– Скорее, она делает человека слепым, – поправил его Симон.

– Что, так серьезно? – спросил я Жан-Кристофа.

– А почему ты спрашиваешь? Она что, тебя до сих пор интересует? – Он как-то странно посмотрел на меня и добавил: – Между вами до сих пор проскакивает искра, да, Жонас?.. Ну что же, я сыт этой дурой по горло. Можешь брать ее себе.

– Кто тебе сказал, что она мне интересна?