Это было в Краснодоне - [4]

— Ну, это мы мигом. Дай‑ка сюда этот талмуд…

Захаров придвинул к столу табуретку, взял карандаш, быстро застрочил им по бумаге. Через несколько минут он протянул Соликовскому исписанный листок.

— Вот, готово. Фриц, он, знаешь, порядок любит. Ему надо все в точности знать. А мы ему и покажем: во вверенном нам городе полное спокойствие, все сыты и довольны. А посему в полиции на сегодняшний день имеется в наличии семнадцать задержанных, из них двенадцать — по причине нетрезвого состояния, остальные пять — за торговлю недозволенными товарами, как‑то самогоном. Фамилии арестованных имеются, мера пресечения указана. Подписывай, начальник! Сводка нормальная, показывает, что в городе наступила райская жизнь. Вот увидишь — об этом еще и в газетке пропечатают, xa‑xa‑xa!

Неожиданно распахнулась дверь. Соликовский повернулся и… замер. Прямо на него шел франтоватый, невысокого роста офицер Красной Армии в суконной гимнастерке с черными обшитыми золотом петлицами, артиллерийской фуражке и щегольских хромовых сапогах.

Офицер подошел к Соликовскому, лихо отдал честь и отрапортовал:

— Подтынный! Явился в ваше распоряжение.

Только теперь Соликовский увидел, что у офицера не было никаких знаков различия. На петлицах остались лишь темные квадраты от лейтенантских «кубарей», вместо звездочки на черном околышке фуражки виднелась аккуратно заштопанная дырочка.

Чувствуя, как кровь понемногу снова приливает к сердцу, Соликовский перевел дух.

— Тьфу, черт… Откуда ты такой взялся?

Подтынный неловко замялся.

— Да так… издалека. Одним словом, с той стороны…

Соликовский понимающе хмыкнул:

— Гм, ясно… У Зонса был? Ну вот что: человек ты, видать, грамотный, будешь в полиции ответственным дежурным. Возьми вон ту книгу и записывай в нее всех, кого приводят. В общем учетом будешь заведовать, ясно? — И, окинув взглядом Подтынного, хмуро добавил: — А эту чертову форму сними немедленно. Нечего людей пугать. Ходишь, как чекист…

— Не разжился еще… — развел руками Подтынный.

В кабинет осторожно протиснулся здоровенный полицай с нескладным, почти квадратным туловищем, длинными руками и короткой бычьей шеей.

— Ты что хотел, Лукьянов? — спросил Соликовский.

Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, Лукьянов медленно подошел к столу, положил перед Соликовским узкую белую полоску бумаги, тщательно разгладил ее своими черными потрескавшимися ладонями.

— На дверь у хлебного ларька кто‑то наклеил, — глухо пробасил он. — Шел по улице, вижу — столпился народ, читают. Еле отодрал.

Соликовский поднес бумажку к глазам, потом оторопело посмотрел на полицая, перевел взгляд на спокойно курившего Захарова. Бледное лицо его постепенно начало багроветь, левая бровь поползла вверх, глаза налились кровью. Сжав рукоять плети, он что было сил стеганул ею по столу.

— Кто писал? Своими руками задушу гада! Ну?!

Лукьянов исподлобья взглянул на своего начальника, переступил с ноги на ногу:

— Допытывался у тех, что стояли возле ларька. Молчат…

Захаров перегнулся через стол, пробежал глазами по ровным строчкам:

«Долой гитлеровские двести грамм, да здравствует сталинский килограмм!»

Захаров удивленно присвистнул:

— Та–а-ак…

В комнате стало тихо. Тонко взвизгнув давно не мазанными петлями, глухо стукнула о косяк распахнутая настежь форточка.

Взгляд Соликовского скользнул по столу и вдруг остановился на забытой сводке, только что составленной Захаровым. Будто невидимые пружины подкинули его грузное тело:

— Зонс! Повесит, как узнает. И глазом не моргнет.

Отшвырнув ногой стул, Захаров вынул изо рта папиросу, процедил сквозь зубы:

— Не поднимай паники, начальник! Зонсу незачем знать про эту паршивую бумажку. Понял?

Он взял со стола злополучный листок, старательно изорвал его в мелкие клочья.

— Вот так. Пойдем лучше к Федору, отведем душу. И ты тоже, как тебя, — повернулся он к Подтынному, — айда с нами. Надо обмыть новую должность…

Они шли по когда‑то нарядной и шумной, а сейчас пустынной улице Дзержинского. Лишь изредка гулко раздавались торопливые шаги случайных прохожих, и снова наступала напряженная, гнетущая тишина. Город казался вымершим.

Возле бывшего здания горисполкома дорогу им пересек немецкий жандармский взвод. Одетые в одинаковые мундиры горохового цвета, поразительно похожие друг на друга жандармы тяжело топали коваными сапогами по мостовой и пели какую‑то немецкую песню. Впереди, смешно подбрасывая ноги, вышагивал щупленький, низкорослый ефрейтор.

Соликовский взял Подтынного за рукав, остановился.

— Слушай, ты вот военным был… Ведь правда, они непобедимы, а? Ну и силища! Я видел, когда красные отступали: идут усталые, злые. Замученные лошаденки еле–еле тянут пушки. Танков совсем мало. А у них могучая техника, вся пехота на бронемашинах. Такая армия весь мир завоюет, а?

Подтынный живо поддакнул.

Соликовский долго в задумчивости теребил рукоять своей плети, скользя рассеянным взглядом по пустынной улице. Наконец снова глухо заговорил, обращаясь к Захарову:

— Тебе не приходилось воевать с коммунистами? Я с ними в двадцать первом году близко познакомился. Под Фастовом окружили мы одно село. Засела там горстка большевиков, человек тридцать. Четырнадцать раз поднимались мы в атаку, а ничего не могли сделать, пока не сожгли все село… Около десятка раненых взяли тогда в плен. Секли плетьми, кололи штыками — никто ни слова. Вывели их за околицу, наставили винтовки, смерть–вот она, а они поют «Интернационал»…