Это было в Дахау - [12]

– К Эдгару Молу,- ответил я.- Он прятал его в уборной в песчаном карьере.

Бос удовлетворенно кивнул.

– Вот видишь. Если мы захотим, непременно добьемся признания.

Он и не предполагал, что проиграл.

Да, по ночам я просыпался. Я заставлял себя не прислушиваться к чужому дыханию и тишине. Эта тишина пробуждала мысли об одиночестве и жалость к самому себе. А жалость делает человека слабым. Я гнал от себя воспоминания о доме. О сказочных вечерах с девушкой в лесу у озера. Об удачном улове и о победе в спортивных соревнованиях уличных команд. Я думал о смерти… Тяжело думать о смерти в двадцать два года. Но я был вынужден думать о ней. Я не мог об этом не думать. Ежедневно к нам в камеру приносили эти проклятые газеты. «Народ и государство» – орган предателей из Фламандского национального союза. «Брюссельс цайтунг» – немецкая брюссельская газета. И почти в каждом номере были сообщения на первой странице в рамке: «Террорист приговорен к смерти». И фамилия. Обвинение в хранении оружия или в помощи вражеским летчикам. А в конце: «Приговор приведен в исполнение».

Днем я не обращал внимания на эти сообщения. Днем я ничего не боялся. Я даже бравировал. Днем в смерть не веришь. И потом рядом был Франеке со своими проповедями самоутешения, Наполеон с его глупыми шутками и нервный лимбуржец. Я говорил: «Буду петь «Брабанконну»[3], когда они начнут целиться в меня».

И все-таки днем я не верил в то, что меня ждет смерть.

Ночами – да, бессонными ночами приходила смерть. Собственной персоной. Холодный пот и дрожь, непередаваемый страх, и где-то в глубине души страстная мольба: о господи, дай мне силы. Пусть меня душит страх, но внешне я должен казаться сильным. Я хватался за слова: любовь к родине, свобода для тех, кто придет после нас…

Непонятно откуда, но мы точно знали, что происходит обычно в камере смертников. Вечером накануне казни приказывают сдать ремень или подтяжки, шнурки от ботинок – тоже. Всю ночь не гасят свет, чтобы приговоренный к смерти до утра не сомкнул глаз. Исключалась любая попытка самоубийства.

Возможно, днем смертники в этой камере тоже не верили, что их ждет конец. А ночью? Какой была их последняя ночь?

Часто мы слышали стук сапог. Он раздавался рано утром, когда на дворе было еще темно и холодно. В такие часы почему-то всегда дрожишь от холода. А может, этот холод в нас самих? Мы слышали стук сапог, напоминавший барабанную дробь из фильма о Марии-Антуанетте. Мы знали, что этот стук сапог провожает кого-то на смерть.

И я представлял себе, как все это будет. Вечером предупредят, что на следующее утро – моя очередь.

Как поступят остальные? Их пока еще не трогают, они еще надеются. Наверное, постараются скрыть свой страх.

– Выше голову, Людо.

– Дорогой Людо, мы еще сыграем в картишки в аду.

– Не успеешь и глазом моргнуть, как все кончится. Это гораздо быстрее, чем уломать девушку.

Найдется и такой, кто скажет:

– Они ответят за это, Людо! Рано или поздно эти сволочи получат сполна.

А что скажешь ты сам? Скорее всего, промолчишь. Улыбнешься и попытаешься довести до конца свою роль.

Однажды я прочел где-то, что перед казнью смертник имеет право на сытный завтрак. Я помню, там было написано: «Приговоренный хорошо позавтракал».

Но тебе нет никакого дела до этого чертова завтрака. Твое единственное желание – жить! Ты хочешь быть сильным, встретить их винтовки язвительной улыбкой, отказаться от повязки на глаза.

Но все это до той минуты, пока смерть не стала реальностью… А реальной ее делает немецкий поп.

Утром дверь камеры отворил унтер-офицер отделения. Мы прозвали его Фрицем за типично немецкую физиономию. Кроме этого, мы дали ему еще одну кличку: «Кривой», так как одно плечо у него было выше другого.

Я, как положено, выкрикнул свою фамилию. Затем заявил:

– Господин унтер-офицер, я хочу говорить с пастором.

Я сказал «пастор», так как не знал немецкого слова «священник».

Фриц почувствовал, что я не в себе, и решил немного посмеяться надо мной. Иногда он был не прочь пошутить, этот Фриц.

– И что это тебе вдруг вздумалось поговорить с пастором? – спросил он, скорчив хитрую физиономию.

– Я должен ему кое-что сказать,- ответил я угрюмо и смущенно.

– Почему обязательно пастору? Почему не мне? Разве я не заменяю тебе отца и мать в пятом отделении?

Я уже жалел, что затеял этот разговор. Но в таких случаях невозможно идти на попятную. Я покачал головой.

– Нет. Я должен поговорить с пастором.

– Почему именно с пастором? Меня бросило в жар.

– Чтобы попасть на небо,- ответил я в отчаянии.

– Попасть на небо? – удивился Фриц.- За что тебя посадили?

– Не знаю, господин унтер-офицер, – сказал я, испугавшись, что он, узнав правду, будет обходить стороной нашу камеру, когда начнет раздавать «добавку» – остатки супа, которые делили на две-три камеры.

– Это нам уже известно. Все вы невиновны. Еще ни в одной тюрьме не сидело столько невинно пострадавших, сколько в этой.

Он наблюдал, как мы получали хлеб, жидкую бурду, именуемую кофе, и по четыре кусочка сахара. Потом вышел, захлопнув дверь.

Не прошло и получаса, как дверь в нашу камеру распахнулась. Мы не успели даже вскочить и выкрикнуть свои фамилии, как он заорал. Он дрожал от ярости. Меня всегда поражало, как немцы, мгновенно распаляясь, легко приходили в бешенство.