Этнография - [8]

И тут он мне добавляет.

— Так что же получается? Тело не чешется, а чешется вроде как само сознание? Странно, правда?

— Странно.

— А может, оно и правда чешется? Что такое чесаться?

— Ну, устранять какие-то раздражения.

— А что, разве не может ничего такого быть, что раздражает сознание?

— Действительно!..

— А что может его раздражать? Можешь чего-нибудь придумать? Вот ты сам погляди: по телу всего лишь ползет капелька пота. Не кислоты ведь, из тебя выделилась, не разъест. Или травинка прилипла. Да тебя дубиной можно отходить, ты это легче перенесешь!

— Точно, легче, — соображаю я, и до меня доходит абсурдность моих мучений. Я вообще-то человек совсем не изнеженный, спортсмен, охотник. И вдруг воплю благим матом только потому, что у меня где-то зачесалось…

— Так ты задумайся, тело ли так страдает?

— Явно это как-то связано с вниманием, — говорю я Степанычу.

— Ма-ла-дец! — отвечает он. — А внимание — это что? Это тело или сознание?

— Сознание.

— Следовательно?

— Следовательно по телу ползет капелька, а в сознании что-то делается с вниманием…

— И это совсем не так же безобидно, как с телом!

— Потому что насильно!

Он посмеялся и вынул брусы из запоров моей ловушки.

— Ты, — говорит, — посмотри еще маленько. Чего тебя дальше-то насильно держать… А как насмотришься, приходи париться… Ты сейчас, поди, поймешь, что русская баня — это для души!

И ушел в баню. А я остался сидеть в бочке. Честно говоря, долго я все равно не выдержал. Как только до меня доехало, что я в баню иду, чтобы зуд снять, но не с тела, а с сознания, с тела души, что ли, во мне словно что-то завершилось. Я заорал, вышиб эти проклятые доски и бегом бросился поливать голову из бака холодной водой.

Только в парилке до меня дошло, что даже осознавание не сделало меня свободным от того управления, которое скрыто в этом среднем слое.

Я наблюдаю, а сознание чешет тело…

Глава 3. Степаныч. Недооцененность

Я провел у Степаныча не так уж много времени — меньше года. И все же это было чрезвычайно богатое время. В иной жизни и за десятилетия не случится столько, сколько произошло тогда со мной. Я так много всего помню, что непонятно даже, о чем рассказывать.

Помню его чисто скоморошьи издевки, и подлинные чудеса, и самокопание, чистку сознания, длящуюся сутками, просто сутками подряд! Песни, пляски, игры… и мои обиды! О! Обид там хватало, и я очень рад, что мне не удалось их избежать. Я уже писал об этом в других книгах, поэтому просто повторю свой рассказ о своих обидах и о том, как не удалось от них сбежать.

Не удалось!.. Это еще суметь рассказать, как не удалось! И кому не удалось! Какому мне. Однажды Степаныч в очередной раз зацепил очень болезненный кусочек моей личности. Не все помню точно, но как-то это выходило на недооцененность. Всплывает воспоминание, в котором он мне прямо по-русски говорит, что я говно и пришел к нему, чтобы сбежать в старину в историю. Историк! А в старину я сбегаю, чтобы отомстить всем, кто меня недооценил в настоящем, — не оценил, то есть, по достоинству и тем обидел. А поскольку я этих обидчиков победить не могу, то и сбегаю, можно сказать, в самоубийство, потому что я трус, слабак и тупица. И я переполнен ненавистью; ненавидеть всех, кто меня недооценивает, — основной способ моих взаимоотношений с другими людьми, а сбегать из жизни, совершать самоубийство — основной способ взаимоотношений с самим собой.

И его лично я при первой же возможности накажу тем, что сбегу и брошу, значит, убью в моем мире!

Мало того, что он меня «готовил» к такому разговору несколько суток, что значит, делал все, чтобы такие слова ударили побольней, так к тому же это все явно не имело ко мне никакого отношения. Я ощущал в себе немало недостатков, но только не этих.

Я сидел перед ним и держался в облике ученика, сколько хватало сил, изображая, что пытаюсь его понять. Сколько таких «учеников» с преданными китайскими глазами, точно у мастеров кунфу из монастырской школы, отсидело за эти годы передо мной самим. Отсидели и сбежали, так и не поняв, что же я в действительности хотел сказать. Все перекрытые одной задачей — вытерпеть все, дослушать до последнего слова, не отведя глаз. Ведь если ты дослушал до конца и так ничего и не понял, ты не виноват. Это школа плоха, а учитель бездарен…

Я даже, кажется, честно искал какие-то соответствия сказанному в своем мышлении. В этом состоянии все делаешь «честно», чтобы потом даже собственная совесть не могла к тебе придраться. Такое напряжение очень истощает силы. И я, наверное, знал, что так и будет. Откуда знал, не знаю, но такое знание, как остаться тупым и сохранить себя, во мне определенно жило. Оно словно предохранительный клапан — дает накопить внутреннее давление не более, чем до безвредного уровня. А потом переключает на сброс. Ты опорожняешь мозги и уходишь искать путей полегче.

Вот и в тот раз вдруг мозги мои словно схлопнулись, я истощился и понял, что не могу больше сдерживаться и изображать ученика. Все, что говорил этот сумасшедший дед, было настолько неточно, неверно, не то, он ТАК не рассмотрел и не понял меня, что стало ясно — учиться у него мне больше нечему. Обижать его мне не хотелось, все-таки он старался, но ведь одновременно он и пользовался мною, чтобы поиздеваться и почувствовать себя выше кого-то! Я не люблю быть мальчиком для битья или навозом для чьей-то почвы.