Эти господа - [42]

— А Левка говорит, у вас первого января — обрезание господне!

— Мозгляк! Евреи хотели Христа обрезать, а бог не допустил. Оттого святейший синод установил праздник!

— А Левка говорит, Христос потом крестился!

— Христа и распяли за то, что он перешел в православную веру!

— Так раньше он не был православный?

— Тьфу! — плюнул в сердцах Перешивкин. — Немчура! Ты бы почаще в церковь ходил! — и Перешивкин отпустил сыну подзатыльник.

Киру было больно, но он не плакал, уткнул подбородок в основание ключиц и следил исподлобья за отцом, который выходил из дому, от злости подергивая пальцами. Теперь Кир радовался тому, что утром пробрался в ванную комнату, отлил из бутылки зеленой краски в баночку и спрятал баночку в чуланчик, за корытом, где лежала старая, засохшая кисть. Он тихонько хихикнул, воображая, как размалюет шаль жилицы, как она будет ругать отца и уедет, освободив детскую, по которой скучали Кировы солдатики, барабан и германская каска. Достав из-под дивана свой ранец, мальчик вытащил из него тетрадь для арифметики, резинку, карандаш и стал рисовать поросячью морду.

— Жили-были три японца: Як, Як-Цитрак и Як-Цитрак-Цитрони, — говорил он, нарисовав на поросячьей голову три уха. — Жили-были три японки: Ципи, Ципи-Дрипи и Ципи-Дрипи-Лямпумпони. — Он сделал в полстраницы свиной пятачок и выпустил из него четыре длинных клыка. — Поженились: Як на Ципи, Як-Цитрак на Ципи-Дрипи и Як-Цитрак-Цитрони на Ципи-Дрипи-Лямпумпони. — На лбу свиньи он нарисовал один узкий глаз. — Родились: у Яка и Ципи — Фу, у Як-Цитрака и Ципи-Дрипи — Фучифу, а у Як-Цитрак-Цитрони и Ципи-Дрипи-Лямпумпони — Фучифони…

Перешивкин сидел на третьей ступеньке лестницы, ступенька была горячая, ему было душно, он снял воротник, галстук и вынул переднюю запонку из петли сорочки. Вертя перед собой эти предметы, он с горечью думал, что они мало принесли пользы и что танцовщица попрежнему ходит на свидания. Перешивкин поднес к глазам запонку, посмотрел в ее металлическую головку, и запонка отразила его лицо от бровей до верхней губы.

— Недотепы мои родители! — прошептал он. — Насмех сотворили бесформенную внешность и выдающийся ум! — и, сплющив пальцами запонку, он швырнул ее на дорожку.

Свинья потерлась мордой о сандалии Перешивкина, почесала брюхо и, ожидая ласки хозяина, посмотрела на него.

— Ки-ки-ки! — воскликнул учитель, наклонившись к свинье. — Ки-ки-ки! Обидели нас, ваше величество! Я вас накормлю и вымою горячей водичкой. Вы будете чистенькие и красивые! Мы с вами поедем в Москву и покажем комиссарам, как обижать нас! — и, приложившись щекой к морде «Короля», Перешивкин вытянул из своего сердца боль: — Хрю-ю!

В калитку постучала женщина. Спящий на кухне фокстеррьер проснулся и отрывисто тявкнул два раза. Журавль слетел с акации, прошелся по дорожке и уставил правый глаз на калитку. Перешивкин направился к калитке, но женщина отступила назад, сунула письмо за перекладину и, оглядываясь, побежала прочь. (На суде номерантка Кларэтта, именуемая в общежитии Дарьей Кукуевой, показала, что двадцатого июля была послана гражданином Мироновым с запиской к Перешивкину, но, увидев адресата, приняла его за сумасшедшего, испугалась и убежала.) Перешивкин схватил письмо, прочитал адрес, распечатал конверт и вытащил червонцы. Он пересчитал их, выдернул из конверта записку, и буква «н» перепрыгнула через «и», «к» поймало на крючок «о», а вертлявое «л» пролезло через овал «а» и застряло в изголовьи «й».

Николай Васильевич!

Лежу без задних ног на кровати и страдаю от брюха, потому как отравлен врагами христианского класса. Главный директор театра хочет лично обозреть вашу мадамочку и удостовериться в ее пригодности к большому танцу. Для чего собственноручно передаем сто пятьдесят, как плату за ее пробу, и просим вас явиться с ней в должном одеянии для репетиции. В воскресенье в восемь часов напротив «Дюльбера». Конечно, долг платежом красен. С вами расчеты особо.

С совершенным почтением М. Миронов.

Перешивкин посмотрел на окно дома, в окне никого не было, лампа под розовым абажуром освещала склонившегося над столом Кира: Амалия Карловна находилась в кухне. Перешивкин сгорбился, забежал за акацию, еще раз пересчитал червонцы и, вложив в них записку, спрятал пачку на груди. Положив правую руку за борт пиджака и прижимая пачку к сердцу, он вышел за калитку и сел на скамейку, закинув голову вверх. Он смотрел на небо, распустившееся кашемировой шалью, переливающееся красными, синими и голубыми оттенками, на месяц, который двигался по небу, словно подымаясь и опускаясь на носках, и на первые звезды, поблескивающие, как пряжки на ирминых туфельках. Туман умиления окутал Перешивкина, ему хотелось обжечь горло огнем водки, связать рот кислотой соленого огурца, — он глубоко втянул в себя воздух и залпом выпустил его. Пачка червонцев согревала его сердце, как компресс, рождала надежду на внимание танцовщицы, — ведь Перешивкин невольно вмешался в ее жизнь и становился покровителем ее таланта. Все это кружило ему голову, он чувствовал, что, наконец, судьба вытаскивает его из болота неудач, и наступает румяное утро счастья. Он вспомнил о Кире, раскаялся, что зря обругал его, и пожалел, что сам давно не ходил в церковь. Перешивкин отнял правую руку от пачки, истово перекрестился и глухо сказал: