Эти господа - [35]

Рахиль подошла к винограднику, погладила бархатные росные листья лозы и дотронулась рукой до земли. Земля была тепла и влажна, как губы лошади, берущей с ладони корку черного хлеба. Рахиль выпрямилась, приложила обласканную руку к губам, чувствуя, как мерно и бодро бьется у нее под ногами неизмеримое сердце земли.

— Канфель! Через два года наша пшеница, наш виноград побьют соседей! — воскликнула она. — Мы будем жить, как люди, и в нас будет польза!

Она наклонилась, обняла лозу и спрятала лицо в листьях (так Стеша любила погружать лицо в поднесенный букет цветов). Канфель вынул левую руку из кармана пальто, отнял правую от воротника, подошел к Рахили и в умилении обнял ее за плечи.

— Вы ребенок! — прошептал он, наклоняясь к ней, и прикоснулся губами к ее щеке.

Рахиль сбросила с плеч его руку, повернулась к нему:

— За это… — сказала она и топнула ногой, — прогуливайтесь один!

Она побежала от Канфеля, концы обвязанного вокруг талии платка поднялись, как черные уши животного, подол юбки распустился по ветру, поплыл следом, ныряя и трепеща. Канфель крикнул, бросился за ней, но она свернула в сторону от виноградников, скрылась за домиком, мелькнула за другим, — и вот только сиреневая тень скользит по земле…

4. ВЫИГРЫШНЫЕ РОЛИ

Мирон Миронович выпил стакан молока, сел на постель Рахили, думая о своей затее, которая натолкнулась на такой барьер, что с самого начала застряла на месте. За свою торговую деятельность Мирону Мироновичу приходилось вести дела с евреями-дельцами, и по-своему он правильно определял способности этих гешефтмахеров, нередко соревнуясь с ними в изворотливости и напористости. Но евреи-колонисты удивили Мирона Мироновича, особенно, медлительный, добродушный Перлин, которого трудно было расположить к себе. Мирон Миронович подумал, что существуют разные роды евреев (раньше это ему не приходило в голову), одни — стремящиеся во что бы то ни стало заработать и живущие сегодняшним днем, другие, как Перлин, потерявшие аппетит к живой копейке и уверенные в завтрашнем дне. Если все колонисты были похожи на Перлина, — Мирону Мироновичу не стоило потрясать червонцами, обещать москоопхлебные кредиты, потому что все могли раскусить предложение Москоопхлеба и поднять его представителя насмех. Также пропадала надежда Мирона Мироновича на Канфеля, которого колонисты, очевидно, не приняли за своего и (на это бухгалтер обратил особое внимание) не говорили с ним по-еврейски, чтобы заранее все порешить между собой. Еще не нравилось Мирону Мироновичу, что Канфель ушел гулять с Рахилью; она вряд ли станет помогать Москоопхлебу, а, неизвестно, не рассердятся ли старшие на ночную прогулку с девушкой, не попросят ли оставить их дом подобру-поздорову. Мирон Миронович сгоряча решил не платить Канфелю вторые сто пятьдесят рублей, и, если юрисконсульт будет спорить, отказаться от его услуг.

От всех этих размышлений голова Мирона Мироновича отяжелела, глаза стали слипаться, и он встал, чтобы не заснуть одетым. Он отхлебнул молока из стакана Канфеля, разделся, привернул фитиль лампы и, откинув ватное одеяло, взобрался на постель тети Ривы. Погружаясь в перинное тесто, он перекрестил подушки, перекрестился сам, закрылся одеялом с головой и услыхал, как стукнула входная дверь. Кто-то шагнул в домик, пошарил руками по стене (в первой клетушке было темно), нащупал ручку двери, ведущей к Мирону Мироновичу, и вошел. Мирон Миронович хотел посмотреть, кто пришел, но по тому, как человек осваивался с местом, он понял, что это вернулся Канфель.

Мирон Миронович сбросил с головы одеяло, сел и увидел Канфеля. Да, это был юрисконсульт. Только он оброс бородой, щеки его впали, и синие тени легли под его глазами. У Мирона Мироновича засвербило в горле, он схватился за кадык руками и, как сок из лимона, выжал на горла слова:

— Чтой-то ты с лица изменился!

Вдруг Канфель, протянув руки, заключил Мирона Мироновича в об’ятия и стал целовать его в губы, щеки, шею. Борода Канфеля кололась, щекотала, жгла. Мирон Миронович терпел, терпел, потом отстранил юрисконсульта и почесал зудящие места.

— Русский ты человечище. И душа у тебя нараспашку! — воскликнул Мирон Миронович. — Что говоришь насчет пшенички-то?

— Полторы тысячи, и она — ваша!

— А! Ты опять за старое!

Мирон Миронович хочет схватить Канфеля за горло, но юрисконсульт поворачивается, идет неслышно, как по вате, по полу, и дверь щелкает, как бич. Мирон Миронович натягивает на себя брюки, вставляет ноги в штиблеты, влезает в пиджак. На улице ветер свистит, так надувая щеки, что они каждую секунду могут лопнуть. Озноб ледяными пальцами касается спины Мирона Мироновича, зубы его выбивают барабанную дробь, коленки пляшут, похрустывая, как новенькие червонцы. Налево, далеко — спина Канфеля. Мирон Миронович бежит, невыносимая судорога сводит его челюсти и капли пота кипят на лбу. Задыхаясь, Мирон Миронович догоняет Канфеля, хватает юрисконсульта за плечи, рывком повертывает к себе и пятится назад.

— Простите, обознался!

Мирон Миронович дрожащими руками достает коробку спичек, зажигает сразу три спички, и пламя встает золотым острием: