Этаж-42 - [3]

В купе вагона Найда и Невирко застали молодую женщину с измученными (или, может, усталыми) глазами. На ней был белый джемпер с высоким, плотно облегающим шею воротником, короткая, не прикрывающая острые коленки юбка. Руки у женщины были тонкие, бледные, и лежали они на белой салфетке, словно пальцы пианиста на клавишах. Напротив нее сидел пожилой мужчина с веселыми глазами и что-то оживленно рассказывал своей попутчице.

Найда, войдя в купе, положил на верхнюю полку чемоданы и сразу же ощутил неловкость оттого, что своей громоздкой фигурой занял почти все пространство. Инга и Петр стояли в коридоре. Уловив на себе любопытный, доброжелательный взгляд женщины, Инга смутилась и сказала Алексею Платоновичу, что ей уже пора. Втроем вышли из вагона.

Было сыро, густая изморось заплывала под навес платформы, заставляя людей зябко поеживаться. Вдоль вагонов, нервничая и суетясь, спешили пассажиры.

Стрелка на больших часах незаметно приближалась к восьми, и Найда вдруг почувствовал непреодолимое желание остановить ее, словно от этого могло остановиться время и поезд их никуда не повезет, они снова сядут с Петром в машину Инги Готте и поедут по мокрым улицам к дому, где когда-то жила фрау Арндт, войдут в ее комнату, и тогда Найда припадет губами к руке Инги и все ей расскажет… Все-все…

Но как ни хотел он, чтобы стрелки остановились, они продолжали упорно двигаться по белому циферблату: время подвластно только своим собственным законам.

— Мы завтра же опубликуем в газете сообщение о вашем визите к нам, — нарушила затянувшееся молчание Инга.

Она до конца хотела выполнить миссию хозяйки, но уже не находила слов, которые могли бы заполнить пустоту молчания, слов, которые уберегли бы ее от досадной неловкости.

— Наши газеты сделают то же самое, — с облегчением сказал Найда. — А мой друг Петр, — он сжал локоть Невирко, — надеется на приезд мастера Крайзмана.

— И конечно же, мы ждем вас, фрау Инга, — добавил Петр Невирко.

— Итак, до встречи! — поднял на прощание руку Найда.

Впереди заискрился зеленый огонек семафора, люди заторопились, поезд начал потихоньку отрываться от платформы.

Петр поднялся в тамбур вагона, а Найда, взявшись за поручень, медленно шагал рядом с вагоном, свободной рукой махая Инге.

Затем, вскочив в тамбур, долго еще махал рукой, посылал привет огням, перрону, городу, Инге. И только после этого вошел в купе.

* * *

В вагоне начиналась своя жизнь. Велись спокойные разговоры, по коридору ходила круглолицая девушка-проводница, предлагая пассажирам чай и минеральную воду. Петр, втиснувшись в угол дивана, спокойно наблюдал за всем происходящим. Снова дорога. Тут уже свои девушки-проводницы, и кажется, будто рельсы, по которым едут, тоже свои, родные. И все, кто едет в вагоне, словно бы давно тебе знакомы, и всех объединяет чувство товарищества, какая-то неосознанная общность настроения. И уже возникает мысль, что судьба не зря свела тебя с этими людьми, с которыми надо непременно подружиться или хотя бы присмотреться к ним повнимательнее.

Их соседка оказалась оперной певицей. Она не отрываясь смотрела на зашторенное окно, механически рисуя пальцем на скатерке причудливые узоры. Ее коллеге — директору театра, человеку крепкому, осанистому, с простым лицом — было лет шестьдесят. Человек общительный, он сразу же представил Найде и Невирко артистку («из созвездия молодых талантов!») и тут же назвал себя: «Курбаков. Мы, администрация, создаем все условия для расцвета молодых».

— Кажется, у вас тоже неплохой голос, — сказал Найда. — Помнится, лет двадцать назад вы пели в «Наталке» партию Возного. Я слушал тогда эту оперу…

— И до сих пор не забыли? — искренне удивился Курбаков.

— Хорошее не забывается, — задумчиво проговорил Найда. — После войны мы, молодые офицеры, не пропускали ни одного спектакля, ни одной премьеры. Нам казалось, что на войне каждый из нас не только выполнял свой гражданский долг, но и завоевывал право на все духовные сокровища мира. Как жадно набросились мы тогда на книги! Кино и театр, разумеется, тоже брали в осаду. Не каждому выпадал партер, а счастливы были все.

— Спасибо, друг, — искренне обрадовался директор, хотя не мог скрыть тяжелого вздоха, который невольно вырвался у него, как горькое воспоминание, как застаревшая боль. — Когда-то и моего слабенького голоса хватало на то, чтобы порадовать вас. А теперь все в прошлом…

И начал рассказывать о цели поездки в Лейпциг, о встречах с коллегами по оперному искусству.

— Лейпцигская опера в содружестве с заводской самодеятельностью поставила довольно интересный спектакль. Профессионалы и кружковцы объединили свои усилия для важного дела: обсуждали сценарий, проводили вместе репетиции, допустили к участию в массовых сценах заводских любителей. — Он вдруг смутился и уже спокойнее спросил Найду: — А вы, значит, по линии производственной? Учились или учили?

— Обменивались опытом, — ответил Найда.

И рассказал, как они с Петром показывали немецким коллегам приемы монтажа высотных панельных домов, объясняли, как работает известный московский строитель Злобин. Пускай изучают, совершенствуются, добавляют свое. Немцы народ деловой, пытливый, быстро схватывающий все новое.