Эта сладкая голая сволочь - [4]

На жизнь я смотрю каждый день по-разному – сегодня как на последний день перед атомной войной, завтра как на день открытых дверей в сумасшедшем доме. Людей я презираю. Они глупы и безобразны. И все время болтают, вроде моих монахинь. Ну и чушь они несут! Хорошо, что я взяла за правило не прислушиваться – только прислушаешься, случайно, сразу хочется их всех убить. Жаль, что нет закона, запрещающего открывать рот, когда нечего сказать. Не идет же человек в туалет просто так, без позывов. Почему же он позволяет себе сотрясать воздух без всякого повода?

Достойных среди человеков практически нет, а единицы поумнее занимаются не тем, чем надо.

Жить скучно. Умирать еще скучнее. Надо чем-то себя занять.

Я задумала убийство. Убийство уродца, своего уродства не сознающего. С предварительной охотой, с последующим приручением, с проведением его сначала по всем кругам рая, а потом с низвержением в ад. По сути, жалкого несчастного существа – ведь только такое может жить себе как ни в чем не бывало, не осознавая своей жалкости и норовя к тому же лизнуть руку собственного палача.

А может, убийство такого же чудовища, как я. Чем не мотив? Не сосуществовать же двум таким чудовищам. А это значит: или я, или оно. Но так как я пока умирать не готова, должно умереть оно.

Однако, если я убью его своими руками, мне придется расплачиваться. Я имею в виду не «моральную расплату» (подобную ерунду можно писать только в кавычках), а конкретную, то есть уголовную – тюрьму. В тюрьме я не выживу. И не потому, что я слабое тепличное растение, слишком высоко организованное для тюремных условий, неприятного соседства, плохого питания и низкой гигиены (уверена, что и там смогу приспособиться), а исключительно по причине НЕсвободы. Я ни дня не смогу больше прожить в несвободе. Кто-то будет указывать, что мне делать, а чего нет, что хорошо, а что плохо, когда есть, а когда спать... И кто-то будет долдонить о непреложности раскаяния... Через все это я уже прошла у убогих сестер-монахинь, воспитывавших меня и тщетно пытавшихся привить любовь к Богу и человеку. Гены оказались сильнее.

Монашки нашли меня, накачанную черт знает чем, крепко привязанную за ногу, на пороге обители, с багажом в виде рюкзака, в котором лежали свидетельство о рождении, письмо мне от мамочки, а также паспорт, давно просроченный, с надписью красными чернилами «ОТЕЦ» поперек главной страницы. Придурочные пингвиницы пожалели «несчастное дитя».

Все годы, что я провела у них, эти убогие, ставшие Христовыми невестами потому, что ни на что лучшее не способны, пытались привить мне чувство вины неизвестно за что. То есть они-то знали за что – за все несправедливости, происходящие в мире, за все детские слезы, неразделенные любови, за всех брошенных, преданных, умственно отсталых, за всех калек, бедных и недужных.

Но я-то тут при чем! Ведь меня тоже бросили, наверняка не от большой любви. И если я не возьму судьбу в собственные руки, то закончу в лагере обделенных, как сестрички Божьи, похожие на костяшки черно-белого домино, в которое никто не хочет играть. А я, сколько себя помню, хотела быть в лагере победителей. Не зря же природа сдала мне на руки столько козырей – внешность, мозги и характер.

В Божьей обители я, как говорили монашки, любопытная, словно дьявол, беспрестанно задавала вопросы, на которые они не могли ответить.

«Если Бог действительно всесильный, а я нахожусь в его обители, значит, среди избранных, почему же он мне не подаст какого-нибудь знака?» – спрашивала я. Монашки уверяли, что знак был, но я из-за неверия не смогла его увидеть. Для меня же это было, как если бы никто мне ничего вовсе не подавал – того, чего не вижу и не чувствую, нет. По природе я была скорее натуралистом, чем одуванчиком.

А я все допытывалась, теперь у самого Бога: «Если избранная не я, то кто же?!»

Не дождавшись ответа и от Бога, я решила строить свою жизнь сама, подручными средствами, а именно своим телом и головой. Что касается тела, то у меня была пара ног, которыми я могла бы убить льва, не то что мужичонку. А что касается головы, то основным ее инструментом был длинный гибкий язык, захватывающий все, включая чужие души, волю и портмоне.

Что будет после, никто не знает, а эту жизнь я проживу на всю катушку. И вообще, не знаю, есть ли Бог, но для его репутации было бы лучше, если бы его не было.

Господь казался мне похожим на мамочку – сотворил, вытолкнул в говенный мир и бросил. Выкручивайся, как хочешь, – что я, что человечество. Но мамочка-то, видно, не очень соображала – ни когда зачинала, ни когда бросала. А Боженька?

И я решила, что мои отношения с ним будут основываться на принципе – ты мне, я тебе.

Мне было полных десять лет, когда я попала к монашкам. Я успела вкусить свободы. Настоящей, полной свободы от всех и всего. И как ни старались воспитательницы, самое большее, чего смогли добиться, – лицемерие стало моей второй натурой. Я научилась правильно говорить и писать, а неправильно думать и делать умела от рождения. Я научилась притворяться так, что мне могла бы позавидовать любая актриса, любой шпион. Нацепив постную физиономию на ангельское личико, будучи хорошей ученицей и послушной девочкой (при моем дьявольском любопытстве), я нацелилась на побег, а не на благодарность или сочувствие.