Молодым не нравится, что он носит яркие клетчатые пиджаки, а не какую-нибудь затрепанную куртку с кожаными заплатами на локтях — писк нынешней моды! — и что он всегда с пестрой «бабочкой», и что от него пахнет какими-то хорошими духами. Они посмеиваются втихую: «Туфлин-Подкаблучников», потому что жена Туфлина моложе его на двадцать шесть лет и он называет ее заинькой, а у них, молодых, принято называть своих жен швабрами, сковородками, шнурками или клизмами. Им не по душе, что со студентами-дипломниками возятся они, а деньги, по двадцатке за каждого, получает Туфлин. И что в последнее время зачастил по заграницам, и порой не один, а со своей заинькой, и заинька возвращается оттуда в таких мехах и замшах, что швабры, шнурки и сковородки только вздыхают украдкой.
…Туфлин уже кончал говорить по телефону, и лицо у него было радостным — очевидно, разговор оказался приятным. «Спасибо, спасибо… Да, конечно, обязательно!.. Еще раз большое спасибо…» — и положил трубку так аккуратно, будто боялся потревожить собеседника неосторожным движением. Тут же он вышел из-за стола и сел в кресло напротив Любови Ивановны, сцепив на груди пальцы.
— Вы сегодня прекрасно выглядите, — сказал он. — Вообще когда я вас вижу, мне почему-то всегда хочется улыбаться.
Любовь Ивановна смущенно отвела глаза и почувствовала, что краснеет. Совсем ни к чему.
— Наверно, это от радости перед новой работой, — сказала она, и Туфлин тихо рассмеялся: шутка понравилась ему. Протянув руку, он положил ее на руку Любови Ивановны — это прикосновение было дружеским и ласковым, в то же время, как показалось Любови Ивановне, многозначительным.
— Ну вот и славно, голубушка, — сказал Туфлин. — А, я грешным делом, понервничал малость. Просто поставил себя на ваше место. Свалить такую внеплановую работенку на ваши худенькие плечики, да еще без уверенности, что она вам по душе, да еще не зная ни конечных сроков, ни… — он осекся. — Тем более что в Москве, в ЦНИИчермете тоже работают с трубными сталями, но в другом направлении. Они там влюблены в легирование, как пятиклассники в балерину. Знаете, с кем я только что говорил? С Великим Старцем.
Он замолчал, глядя на Любовь Ивановну, будто ожидая увидеть, какое впечатление произведет на нее это известие. Великим Старцем называли академика Вячеслава Станиславовича Плассена. В студенческие годы Любовь Ивановна училась у него, и Плассен любил говорить студентам: «Вы, конечно, все гении, в этом я никогда не сомневался. Но я ретроград и предпочитаю в науке работяг вроде Любочки Романцовой». В прошлом году он приезжал в институт, и Любовь Ивановна отважилась подойти к нему: «Вы не узнаете меня, Вячеслав Станиславович?» Он насмешливо поглядел на нее из-под густых белесых бровей: «Ты что ж думаешь, у меня уже склероз? Давай поцелуемся, Любочка». И расцеловал ее на виду ошалевшего от неожиданности, но вежливо улыбающегося начальства.
Потом ей сказали, что Долгов трепался по всему институту, будто Любовь Ивановна неделю не мылась, оберегая на своих щеках следы высокопоставленных поцелуев.
Должно быть, сейчас Туфлин так и не понял, как же отнеслась Любовь Ивановна к тому, что он разговаривал с Плассеном.
— Я доложил ему и о нашей новой работе, — сказал Туфлин, — и Вячеслав Станиславович посоветовал сразу же связаться с трубным заводом в Придольске. Тамошний главный инженер — его ученик. Вот. — Он взял со стола листок бумаги и протянул его Любови Ивановне. Она поглядела: бисерным почерком Туфлина было написано — Маскатов, Илья Григорьевич.
— Когда мне ехать? — спросила она. — И главное, с чем?
Туфлин снова взял со стола бумажку и снова протянул ей, на этот раз молча, и молчал, пока она не прочитала все.
— Спасибо, Игорь Борисович. Я могу взять это с собой?
— Да, конечно, голубушка.
Это была очень кратко изложенная программа ее работы: марки стали, параметры, которые требовалось получить после термообработки и проката, приблизительный график исследований, даже состав группы, которую она должна была возглавить: инженер Ухарский, лаборантки Чижегова и Половинкина… Любовь Ивановна поглядела на Туфлина. Тот сидел, как любил сидеть обычно, — сцепив на груди пальцы, и лицо его казалось напряженным, будто он чего-то ждал — быть может, возражений или, наоборот, куда большей благодарности, чем это короткое «спасибо» за то, что он все обдумал заранее и Любови Ивановне остается только выполнять эту программу. Она встала — поднялся и Туфлин.
— Не сочтите за труд, загляните в канцелярию, пусть вам оформят командировку, а я подпишу, — суховато сказал он. — Вернетесь — поговорим подробнее, со временем у меня просто зарез.
— А моя нынешняя работа с мартенсито-стареющим… — начала было она, но Туфлин перебил:
— Потом, потом, голубушка!
Он уже стоял за своим столом и листал большой блокнот, всем своим видом показывая — вы же видите, как мне некогда, я же сказал — вернетесь, и поговорим…
Прежде чем зайти в канцелярию, Любовь Ивановна свернула в узкий, как щель, коридорчик, в конце которого находился медпункт. На дверях висела табличка — «Стучать обязательно!» Эту табличку Ангелина повесила после того, как в медпункт влетела с порезанным пальцем молоденькая лаборанточка, а на топчане, спустив брюки, лежал, ожидая укола, начальник АХО.
