Есть о чем вспомнить - [3]

Дома Верка быстро поужинала, убрала со стола, переоделась в свое любимое платье, мимоходом сунулась в зеркало.

— Тебя куда понесло на ночь глядя? — удивленно и сердито спросила мать.

— Возьмите вот зарплату. — Верка небрежно бросила деньги на стол. — Я к Таньке, за учебником, — соврала и выскочила из дома.

У реки было тепло и тихо. Анатолий сидел на покатом берегу и курил. Верка, дрожа от волнения, села поодаль.

— Что, так и будем сидеть? — спросил Анатолий, улыбаясь.

Верка молчала. Зашелестели камешки, скатываясь к самой воде. Анатолий подошел, сел рядом с ней, повернул ее лицо к себе.

— Ты меня любишь? — спросил все с той же улыбкой.

Верка молчала, не зная, обидеться или сказать «да».

— Ну и чего ты, — Анатолий взял Веркино лицо в свои ладони. Они были теплые и слабо пахли бензином. Она вздрогнула. — Глупенькая девочка…

У Верки что-то сдавило внутри. Как она ждала ласковых слов от этого сильного красивого парня. Анатолий обнял ее. Верка сжалась, у нее закружилась голова. Она робко подняла голову и посмотрела ему в глаза, они с любопытством смотрели на Верку и… смеялись.

Девушка отпрянула, вскочила на ноги.

— Ты… ты… — Верка сжала кулаки и не находила нужных слов. — Кот ты, — выпалила вдруг она, — кот! И Раечка твоя — рыжая кошка! Оба вы — дураки!

Она бежала от реки в гору, к своему дому, на ходу повторяя брошенные в лицо обидчику оскорбления, а Анатолий хохотал на берегу.

На другой день Верка не пошла на работу.

— Готовиться буду, — хмуро объяснила она матери, рассеянно перелистывая учебник литературы.

Весь день Верка думала о себе, о своих чувствах. А вечером…

— Чего это он приперся? — сердито спросила мать.

— Кто? — встрепенулась Верка.

— Кто-кто, дед Пыхто, — проворчала мать. — Тракторист этот. Печорчихин сын. Тебя вызывает.

Верка выскочила из-за стола, пригладила руками лохматую голову, в нерешительности прикусила губу.

— Ишь чего! — удивленно наблюдала за ней мать. — Заметалась! Смотри у меня. Пускай скажет, чего ему надо, и домой иди. А то выйду, космы-то надеру при ухажере.

Верка вышла из дома. Анатолий сидел на лавочке. В сумерках белела его рубашка и светился огонек папиросы. Девушка молча села рядом. Не скрываясь, долго смотрела на его четкий, красивый профиль.

— Ты прости меня, Вера, — вдруг сказал Анатолий.

— За что?

— За все. — Он встал, бросил окурок, неловко погладил ее по голове — Верке стало жалко себя — и пошел прочь.

Девушка долго сидела на лавочке и задумчиво смотрела на угасающий огонек папиросы.

Через месяц Верка с Таней уезжали в город поступать в институт. Они с трудом втиснулись в маленький, битком набитый автобус. Верка примостилась у открытого окна.

— В городе-то не шатайся дотемна, — наказывала мать. — Там кругом одне шармачи…

— Давай, Петро, трогай! — кричали шоферу пассажиры. — Сил нет в эдакой пылище да теснотище…

— Верка, до свидания! Пиши, доча, — растерянно говорила мать.

— Напишу, мама, обязательно, — кивала Верка, часто моргая короткими ресницами.

Автобус тронулся, увозя Верку из детства.

ЛЕНКИНА ПЕСНЯ

Родилась Ленка Захарова в сорок третьем, а может, и в сорок четвертом году. Никто не знал точно, как, впрочем, и не знали ни имени ее настоящего, ни фамилии.

Это были тяжелые, страшные годы. На всю деревню из мужского пола остался один дед Пантелеймон Захаров, не считая мальчишек. Никто не знал, откуда и кто он, этот дед. Все привыкли к нему, как к старой церкви, которая неизвестно кем и когда построена. До войны, бывало, все мужики у его избушки собирались. Сидят, цигарки крутят, курят. До тех пор сидят, пока бабы не разгонят. А когда ушли мужики на фронт, вовсе незаменимым стал дед Пантелеймон. И починит кое-чего по хозяйству, косы, топоры да прочую утварь точить и просить не надо, сам знает. А больше того совет его помогал: вовремя бабы посеют и сожнут.

И до того люб был он деревне, что роднее родного стал ей до конца дней своих.

Так и не мог никто припомнить, когда дед Пантелеймон, после исчезновения, вернулся в деревню с почтой в одной руке и с младенцем — в другой.

— Это в сорок третьем было, когда моего Ваню убили, похоронную Пантелей мне тогда принес, — вспомнит вдруг одна из баб.

— Да что ты! Это когда Петю моего контузило, в сорок четвертом, — скажет другая.

А дед Пантелеймон записал ей в метрике год рождения 1944-й, 15 июля. Назвал Леной Захаровой, а туда, где слово «отец» стоит, велел в сельсовете записать: дед Пантелеймон Иванович Захаров.

Помнят бабы маленькую девочку, которая прижималась к деду и испуганно таращила глазенки на собравшихся. Молодые солдатки ревели, глядя на малютку, и крепче прижимали своих детей. Бабы постарше тоже утирали слезы. Все молча смотрели на девочку. Дед вынул ее из грязной ситцевой тряпки и сурово сказал:

— Чего уставились? Дите как дите, малое. Есть хочет. Ну-ка, Настя, принеси молочка…

А сам налил в тазик воды и сморщенной, негнущейся рукой стал мыть ребенка. Потом на глазах у молчаливо смотревших людей разорвал свою белую рубаху, бережно завернул девочку и накормил принесенным Настей молоком.

И когда, почмокивая и улыбаясь, девочка сладко заснула, положив ручонку деду на грудь, он строго сказал: