Эссе о неформальной экономике, или 16 оттенков серого - [5]

– космополитизм, вера в возможность и целесообразность решительного разрыва с историей и традицией[6];

– стандартизация проектов, их опора на «муляжи физической и социальной среды»[7];

– безоговорочная вера в науку, ее превосходство над живой практикой в определении того, как надо хозяйствовать;

– опора на государственную власть как главный ресурс реализации модернистских планов;

– особая эстетика как «квазирелигиозная вера в наглядный символ порядка», воспевание простых форм, пронизанных идеей запланированности и восприимчивости к управлению[8];

– устремленность в будущее, огромный энтузиазм и революционная гордость преобразователей;

– отсутствие связи с конкретным политическим направлением, принципиальная возможность существовать при разных политических режимах, в разных политических версиях и риториках.

По мнению Скотта, еще в XVIII в. европейские государства имели весьма скромные притязания на навязывание обществу собственных схем. Это были лишь «добывающие механизмы», извлекающие доход, провиант и призывников. Укрепление государственности подогрело амбиции, породив комплекс Демиурга, так как силовая, фискальная и административная монополии государства создавали реальные возможности реализации самых смелых планов. Социальный порядок, ранее принимаемый властью как данность, стал предметом активного проектирования в соответствии с рациональными, научными критериями. Отличие высокомодернистского государства от своего предшественника состояло в переходе от описаний и обозрений общества к предписаниям и усилиям по их реализации. Эволюция примерно следующая: контроль за обществом как данностью породил упрощающую категорию средних показателей, затем среднее приобретает статус нормального, а затем сциентизм корректирует нормальное в нормативное состояние. Высокий модернизм сводится к переделке мира; скептицизм по поводу этого впоследствии составит суть постмодерна.

Препятствия радикальным версиям высокого модернизма в западных обществах имели различную природу. Так, ограничениями безудержных попыток государства реформировать общество на основе гипертрофированной уверенности в научно-техническом прогрессе выступали:

– неприкосновенность приватного мира как ценность либерального мировоззрения;

– общественное сопротивление, реальное или потенциальное;

– роль частного сектора в классической политической экономии;

– неизбежно возникающая коррупция;

– низкая экономическая эффективность многих реализованных модернистских фантазий.

По поводу последнего пункта надо сделать оговорку. Скотт считал централизующий высокий модернизм абсолютно оправданным для решения таких задач, как освоение космоса, планирование транспортной сети, контроль эпидемий и проч. Более того, даже колхозы могли быть эффективными, если ограничивались выращиванием зерновых культур. Но они оказались нерезультативны при работе с «мелкобуржуазными» фруктами, овощами, цветами и проч., требующими оперативности и гибкости реагирования, личной заинтересованности и высокой опытности. Таким образом, разговор идет не об отрицании модернистских проектов вообще, а об их избирательной эффективности. Как общее правило: чем более приближен реальный объект к его аналитически упрощенному образу, тем проще и эффективнее его целенаправленное изменение. Наоборот, чем сложнее и разнообразнее реформируемый мир, тем утопичнее надежды на его эффективную переделку. ХХ в. показал возможности человека в покорении космоса и полную несостоятельность попыток превратить плененных крестьян в эффективных производителей. Опыт России дополнен историей «плановых деревень» Танзании и Эфиопии.

Игра важнее, чем правила игры

Книга провоцирует размышления о соотношении формальных и неформальных институтов. Поделюсь ими.

1. Формальные правила, даже если они не выражают проектного замысла, являясь всего лишь законодательной фиксацией сложившегося порядка, порождают конфликт Закона и Практики.

Стало социологическим трюизмом, что «привнесенные» (имплантируемые) институты, вытекающие исключительно из проектных устремлений власти, а не из сложившейся практики, – чужеродны и обществом отторгаются. Менее осмыслен факт, что кодификация выработанных практикой (т. е. «своих») институтов – процесс не менее конфликтный, требующий значительных силовых и политических инвестиций.

Дело в том, что кодифицировать можно не практику вообще, а лишь ее конкретный вариант. Но вариантов – бесконечное разнообразие, поскольку их эффективность исключительно контекстуальна. Иными словами, наработанные способы ведения хозяйства и разрешения хозяйственных коллизий хороши или плохи не сами по себе, а строго в зависимости от контекста их использования. Контекстуально обусловленное множество практик контрастирует с идеей универсальности закона. Именно поэтому кодификация – это всегда вопрос политический, поскольку власть реализуется в праве выбирать «наилучший вариант» из всего существующего в практике: «…те, кто формулирует эти правила, расширили свою власть и, соответственно, уменьшили власть всех прочих» (с. 474). Так возникает – если воспользоваться метафорой Скотта – «институциональная смирительная рубашка государственного образца».