Эссе и размышления о Человеке и его Учении - [44]

Гурджиев был мастером приготовления армянских национальных блюд и подлинным самодержцем на своей кухне. Чем меньше была кухня, тем больше, казалось, он упивался процессом приготовления и тем более изобретателен был в выборе блюд. Готовить приходилось на большое количество гостей -- сто или сто пятьдесят человек. Хотя он никогда не жил на широкую ногу, но всегда был предельно сосредоточен на каждой мельчайшей детали.

В апартаментах отеля Веллингтон не было кухни и готовить было официально запрещено. Пища готовилась в ванной. Разделочная доска на ванной трубе дополняла импровизированную плиту и гриль. Тарелки мылись в раковине, пройдя первоначальную очистку в туалетном бачке.

Поварской состав - тщательно отобранные последователи высшего ранга после каждодневного похода с Гурджиевым на вест-сайдский рынок работал с раннего утра до поздней ночи.

Количество мест за столом было строго ограничено; гости рассаживались тесно друг к другу, локтем к локтю. Кому не хватало места, становились вдоль стен с тарелками в руках, оставшиеся наполняли просторную гостиную. Там люди рассаживались где придется -- в креслах, на подоконниках, на полу, образуя то, что Гурджиев любил

называть "пикником". Справа и слева от него за столом располагались особые места. Слева садился директор застолья, который следил за наполнением бокалов и произнесением тостов для всех присутствующих идиотов. Произнесение тостов начиналось с самого начала застолья, когда Гурджиев лично давал распоряжение директору: "Говорите, мистер Директор, говорите". Эти слова повторялись много раз на протяжении всего застолья, и каждый из присутствующих был обязан осушить бокал арманьяка или водки с каждым тостом. Женщинам было разрешено выпивать один бокал за три тоста. Те же, кто не пил вовсе или, наоборот, был замечен в чрезмерном пристрастии к алкоголю, угощались в случае личного соизволения Гурджиева.

Два места справа от Гурджиева назывались "канализационная труба" и "мусорный ящик". Обязанностью сидящих здесь людей было съедать помимо своей собственной порции все, что не доел сам Гурджиев. И первый, после честного выполнения поставленной перед ним задачи, когда в него уже ничего не могло поместиться, передавал остатки другому.

Гурджиев испытывал особое пристрастие к врачам и поэтому я часто оказывался в роли "канализационной трубы". Жареная телячья голова с мозгами была блюдом, которое я часто делил с рядом сидящим "мусорным ящиком".

Несмотря на то, что Гурджиев всегда был окружен большим количеством блюд -- специально приготовленным авокадо, сладким луком, пучками укропа и петрушки, базиликом, баклажанами , виноградными листьями ,сметаной и могучими холмами томатного соуса - сам он ел очень мало. Среди пищи, которую Гурджиев приготавливал сам , всегда были специальные маленькие блюда, предназначенные для определенных особ: для "Мамы ", для "Блондинки", для "Доктрины", для "Мисс Шапо", для "Верблюда". И при передаче каждого блюда происходил обмен взглядом или парой

фраз, которые часто не замечались другими, но всегда были особо направлены на того, кому предназначалось блюдо.

Гурджиев всегда умудрялся дотронуться до человека каким-то особым, глубоким и одному ему ведомым образом, будучи при этом беспристрастно участливым и заинтересованным. Казалось, он с глубоким уважением относился к стремлениям

и чаяниям каждого, несмотря на то, что глубоко осознавал ничтожество каждого человека по сравнению с вечностью.

Вокруг стола всегда происходила суматоха с передачей с "кухни" по цепочке разнообразных блюд -- корзин с хлебом, бутылок разной формы и размеров, пучков свежей травы и фруктов. В качестве первого блюда всегда подавали специальный салат, приготовленный либо самим Гурджиевым, либо особо продвинутым помощником

главного повара. Он состоял из помидоров, огурцов, лука, укропа, петрушки, индийских

специй, томатного сока, горчицы и не знаю чего еще, но в результате получалось блюдо

невероятной остроты и манящей свежести. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, я испытываю такой интенсивный поток ассоциаций, как будто сам в настоящий момент являюсь участником этой церемонии.

Как только все мы рассаживались по своим местам, самый умный быстро погружал свою ложку в салат, и вместе с кусочком хлеба это было прекрасным фундаментом для рюмочки алкоголя, который быстро разливался, вслед за словами "Говорите, говорите, мистер Директор". Зимой 1948 года директором часто оказывался изможденный, безупречно вежливый англичанин, на протяжении многих лет бывшего близким последователем Успенских. Когда в 1947 году Успенский умер, он, по совету мадам Успенской, отправился к Гурджиеву в Париж, а затем последовал за ним в Нью-Йорк.

Обычно он вставал из-за своего места, оглядывал весь стол и, поднимая свой бокал,

начинал: " За всех обычных идиотов..."

Часто Гурджиев обращался к вновь пришедшему за его стол человеку с вопросом -- каким идиотом тот является, ибо каждый человек, по его мнению, относился по иерархии к определенной категории идиотов. Даже сам Бог, который, с его точки зрения, являлся "Уникальным Идиотом". Иногда (на моей памяти редко) он сам говорил человеку, каким идиотом тот является. Выбор часто был строгим. Многие, включая меня самого, выбирали "сострадающего" идиота. Но после паузы до следующего тоста, как всегда бывало с Гурджиевым, оказывалось, что у каждой палки -- два конца.