Если столкнешься с собой... - [39]

Иван Иванович – это Алянский, сценарист. Он, конечно, полностью согласился с Владом, довольный, что кто-то, кроме него самого, обнаружил в его сценарии некую психологию, а тем более социальную драму. И сцены ему было вовсе не жаль.

Вот только при чем здесь психология, рассуждал Кирилл, когда спасти всю эту драматургическую дребедень мог лишь откровенный и профессионально снятый вестерн, хоть бы и дешевый? Впрочем, Владу и он, дешевенький, был не под силу – ленив в довершение всего. Короче: «Растерявшиеся анархисты не пытаются его преследовать».

Но даже лишенная погони над горными кручами, сцена с расстрелом нравилась Кириллу. Вернее, это был единственный эпизод во всем сценарии (двухсерийном, разумеется), который не вызывал у Кирилла раздражения к себе и злости на окружающий мир. Здесь наконец-то можно было подвигаться, показать пластику, не теребить саблю, не кусать приклеенный ус – Кирилл уже достаточно накусался и натеребился за два месяца съемочного периода, – а заняться настоящим физическим делом. Раз уж играть нечего, то по крайней мере порезвиться можно: подпрыгнуть по-кошачьи, ухватить анархиста за глотку, сбросить его на землю, лихо, уже на скаку догнав лошадь, прыгнуть в седло – Кирилл умел это не хуже профессионального каскадера – и во всю прыть понестись по ущелью прочь от Влада и Ивана Алянского.

Но и тут Кириллу не дали отвести душу. После первой же репетиции сбрасываемый «анархист», угрюмый верзила, который в фильме, помимо того что его сбрасывал главный герой, имел, еще одну реплику: «За ноги их, хлопцы, а головой в муравейник» (это когда решали вопрос о том, как казнить пленных беляков), подошел к Кириллу и неожиданно высоким и жалобным голоском попросил: «Кирилл Алексаныч, пожалуйста, не хватайте меня так резко за шею. Мне больно. Вы лучше только дотроньтесь до меня, а я сам вывалюсь». И Кириллу стало его жаль.

В результате получилась какая-то самодеятельная чепуха. Кирилл подбегал к «анархисту», бережно обхватывал его пудовую ножищу и делал вид, что изо всех сил тянет ее вниз, хотя никакой силы бы не хватило, чтобы таким образом стянуть эту тушу, а туша тем временем медленно и боязливо сползала на землю. Даже Влад поморщился, глядя на эту картину, но все же дал команду снимать.

«Что, не нравится! – злорадно думал Кирилл. – Так мы же психологическую драму снимаем, а не дешевый вестерн, черт тебя подери!»

Это они уже тоже отсняли.

До того, как отправиться на вокзал и ехать в Елизово, Кирилл слушал музыку. Поставил вагнеровского «Тристана» на непонятном ему немецком языке, надел стереофонические наушники и прослушал всю оперу от начала до конца, прикрыв глаза и ни о чем не думая, а возвращаясь в посюсторонность лишь на короткие моменты, чтобы перевернуть пластинку, да и то – не снимая наушников.

Раньше он слушал музыку иначе. Она не успокаивала его, а, наоборот, обостряла ощущения, возбуждала память, заставляла сомневаться, порой доводя Кирилла до такого состояния, что он и музыки уже больше не слышал, а был поглощен собственными размышлениями, часто весьма житейскими по содержанию.

Но все это осталось в прошлом, в том, что Кирилл называл «эпохой восторженного инфантилизма». Теперь он так выпестовал себя, научился так себя настраивать и внутренне освобождаться, что музыка как бы целиком наполняла его, становилась собственным и исключительным его содержанием, вытесняя из Кирилла восприятие окружающего мира, так что и сам Кирилл на время как бы переставал быть собой и становился музыкой. По крайней мере, так ему казалось.

«Глубокому погружению в музыку» всегда предшествовал своеобразный психофизический ритуал, и чем тщательнее ритуал этот соблюдался, тем более полным было погружение. Первым делом Кирилл принимал душ, на несколько минут подставляя лицо тугой струе и «смывая с себя стресс». Затем вытирался (мягкая махровая простыня, приятно обволакивающая тело и впитывающая в себя влагу, и максимальное сосредоточение мысли на этом обволакивании и на этом впитывании), облачался в халат, приступал к процедуре технической настройки (подготовка к прослушиванию музыки с аппаратуры самого высокого класса; установка нужного освещения комнаты; выбор удобной позы в кресле и т. п.) и лишь затем включал музыку.

В итоге Кирилл испытывал такое наслаждение, так полно отдыхал душой и телом, внутренне очищался и раскрепощался, что после этого некоторое время можно было легко и со вкусом жить, и ничего не мешало.

Вот и в этот вечер Вагнер точно вымыл из него раздражение по поводу поездки в Елизово и назойливые мысли о Зое Николаевне и ее неожиданной смерти. Когда Кирилл кончил слушать «Тристана» и снял наушники, он уже не помнил о звонке Димы Стрельчика, и лишь когда сел в такси и велел шоферу везти себя на вокзал, вдруг что-то смутное и беспокойное шевельнулось в душе, но где-то глубоко и не задев сознания, а наверх всплыла другая мысль, ничего общего с тем, прежним, не имевшая: «Пушки? Надо же – триста солдат! Ради одной глупейшей сцены».

В кассовом зале вокзала творилось нечто невообразимое, то есть самое что ни на есть легко вообразимое и для летнего времени даже типичное.