Если бы Шуман вел дневник - [35]

1847. Следующая остановка была в Праге. Здесь прием, оказанный супругам Шуман, был более благожелателен, можно говорить даже об успехе. Отсюда Роберт и Клара поехали дальше, в Берлин, где также дали два концерта. Основным номером, придававшим характер программе, был квинтет для струнных и фортепьяно (опус 44). На одном из утренников был исполнен и квартет, в котором Клара играла партию фортепьяно, а также под управлением Шумана оратория «Рай и Пери». В своем дневнике Клара пишет об этом концерте:

«Две первые части прошли хорошо, третья – плохо. Первые три солиста были совершенно отвратительны. Несмотря на плохое распределение ролей, вещь все же очень понравилась, и газеты отозвались о ней с большим признанием, хотя некоторые из них не могли примириться с тем, что речитативы в ней разработаны, как ариозо».

В марте супруги Шуман вернулись в Дрезден. Разочарованными? Нет, этого нельзя сказать, но усталыми и несколько подавленными. Что было делать? Северная Германия с трудом раскрывала свои объятия музыке Шумана. По-настоящему любили его музыку там, где она родилась: в Лейпциге, Дрездене и прежде всего на родине Шумана, в Цвиккау.

Вскоре после возвращения в Дрезден супруги Шуман были приглашены в Цвиккау для участия в благотворительном концерте. После благотворительного концерта был устроен концерт на открытом воздухе в Рудных горах. Горное эхо повторяло мелодии Шумана, звучное пение хора. Собрались тысячи людей, чествованию Шумана не было конца, даже поздней ночью восторженные жители Цвиккау с любовью аплодировали своему земляку. Это был настоящий народный праздник. Несколькими днями позже, все еще преисполненный чувством успеха, Шуман пишет своему лейпцигскому издателю Вистлингу:

«Как жаль, что Вас не было в Цвиккау! Вы, наверное, получили бы удовольствие! Это был настоящий народный праздник, и нас чествовали, как еще никогда, что меня, да еще в моем родном городе, сердечно обрадовало.

Симфония тоже прошла превосходно, лучше, чем в Лейпциге, но, конечно, после шести репетиций. Доход для бедных составил 230 талеров, что довольно много, если учесть низкую входную плату».

Самым большим событием этого года было сочинение оперы. Впервые Шуман задумал оперу еще в 1830 году. Тогда он хотел взять в качестве ее сюжета «Гамлета». Но этот замысел был ему не по силам, – ведь в то время Шуман не был еще знаком даже с элементарными приемами композиторского мастерства, – и остался неосуществленным. Десять лет спустя, около 1840 года, мысль об опере возникла у него вновь. В эти годы в его творчестве произошел коренной поворот в направлении драматических жанров. За ораторией «Рай и Пери» должна была последовать опера, по первоначальным планам, – «Фауст». Лишь осознав, что никто не был бы в состоянии написать на основе двух частей «Фауста» достойное Гете либретто, Шуман изменил свое первоначальное намерение и, выбрав несколько сцен из этого грандиозного произведения, пишет вторую в своей жизни крупномасштабную светскую ораторию. Сколь велик был его интерес к проблемам сценической, драматической музыки, показывает одно его высказывание, относящееся к 1842 году:

«Знаете ли Вы мою утреннюю и вечернюю молитву художника? Она зовется немецкой оперой. Здесь есть над чем поработать».

В течение многих месяцев он занимался выбором сюжета, но, как видно, безуспешно. После «Фауста» он подумывал о Тиле Уленшпигеле, Нибелунгах, Вартбурге (варианте вагнеровского «Тангейзера»), занимает его также и «Сакунтала», и история Марии Стюарт. Эти темы тогда носились в воздухе, они вдохновляли, можно сказать, всех композиторов XIX столетия, от Вебера до Гольдмарка, более того, до Рихарда Штрауса. Но Шуман не останавливается ни на одной из них. Наконец, весной 1847 года, когда ему в руки попадает трагедия Геббеля «Геновева», он находит свою истинную тему. Он пишет Геббелю:

«Многоуважаемый господин Геббель, простите вольность, которую позволяет себе человек Вам, быть может, совершенно незнакомый, обратиться к Вам с просьбой, исполнение которой находится целиком в Ваших руках и доставило бы просящему большую радость.

После чтения Вашей «Геновевы» (я музыкант), меня занимала как сама поэма, так и мысль о том, какой это прекрасный материал для музыки. Чем чаще перечитывал я Вашу трагедию, равную которой найти нелегко, но разрешите мне не распространяться об этом, – тем более чувствовал я, как поэзия принимает во мне музыкально-жизненные очертания. Наконец, я посоветовался с Робертом Рейником, здешним жителем, обладающим поэтическим даром, который, будучи захвачен исключительной красотой поэмы, тотчас согласился на мою просьбу переработать ее, по мере всех своих сил, в оперное либретто.

Сейчас передо мной лежат два первые акта, последние я получу на днях. Но несмотря на все добрые намерения либреттиста, его работа мне не совсем нравится. Прежде всего – в ней не хватает силы. Обычный стиль оперных текстов мне опротивел; я не могу писать музыку на такие тирады и не терплю их.

Наконец, будучи совсем подавленным неудачей, я пришел к мысли, не является ли прямая дорога и лучшей, не следует ли мне обратиться непосредственно к самому поэту, просить его помощи.