Если бы не друзья мои... - [120]

Петуха, который бы своим пением оповещал о наступлении утра, здесь нет, но я и так знаю, что скоро забрезжит рассвет. Скорчившись от холода, я лежу на полу, в надежде на то, что Юре, который лежит в соседней палате, надоест стонать и жаловаться. Но он кричит все громче и громче. Пожалуй, еще разбудит фельдшера или Крамеца. Придется встать и подойти к нему. Света я не включаю, но и в потемках вижу, что он стоит на четвереньках, зарывшись головой в подушку. Я толкаю его:

— Чего кричишь? Ведь знаешь, что я тебе ничем не могу помочь. Ты-то завтра будешь храпеть, а я мой за вами, убирай, выноси. Прошу тебя, дай мне возможность еще немного полежать.

— Очень живот болит. Сделай мне клизму.

— Без разрешения фельдшера не имею права.

— Эх ты, — говорит он с досадой, — а еще земляк.

От удивления я выпрямляюсь. Сомнения одолевают меня: могу ли эти такие естественные и к месту сказанные слова считать паролем? И все же спрашиваю:

— Откуда ты?

— Погоди, вот немного отпустит. Ой, ой, проклятье! Кажется, я тебе уже раз говорил, из Москвы я.

— Москва не малая деревенька. На какой улице ты там жил?

— На Пироговской. Тебе там никогда не приходилось бывать?

— Приходилось.

— Вот видишь. А ты жалеешь немного теплой воды на клизму.

— Ну ладно, пошли в процедурную. Но если кто-нибудь из твоих соседей продаст, меня могут прогнать в лагерь.

Как полагается больному, он ложится на кушетку, до половины покрытую клеенкой. Я ищу теплую воду. Если раздадутся шаги в коридоре, придется ему пострадать. Чего же он еще ждет?

— Чего стоишь? — спрашивает он зло. — Слепой, что ли? Не видишь, что мне невмоготу?

— Ганичев, — говорю я, — хватит дурака валять. Есть у тебя что мне сказать, говори.

— Хорошо, я тебе скажу. Ты осел, каких свет не видал. Уходи прочь. Я сам справлюсь, без твоей помощи.

— С меня одного такого, как ты, за глаза хватит. Только доложу я тебе: как только ты сюда явился, я сразу заметил, что ты симулянт.

— Заметил? Будь человеком, достань несколько порошков белладонны.

— Для кого?

— Для Екатерины Второй. Неужели у тебя в жизни ничего не болело?

Почему он играет со мной в кошки-мышки? Ну что же. Спать мне уже все равно не придется. Ночные тени исчезают, и где-то далеко уже рождается новый день. Сейчас сделаю, что он просит. Доставлю ему это удовольствие. Подмету коридор, а потом отведу его в палату. Но теперь, когда стало немного светлее, я вижу, что он бледен, как мертвец, и у него нет сил двинуться с места.

— Извини меня, Юра… Ты серьезно болен?

— Да. Но никто об этом не должен знать.

— Почему?

— Помнишь Алексея Николаевича Забару?

— Конечно. Но лечиться-то тебе надо.

— Чем? Не полагаешь ли ты, что фрицы посадят меня на диетпитание?

— Ты-то хоть сам знаешь, какие лекарства тебе нужны? Может, я сумею достать.

— Если надо красть, рисковать не стоит. Женя Селиванов отдает мне все свои порошки.

— Селиванов? — удивляюсь я. — Ведь он сам тяжело болен.

— То-то и оно. Ты такой же специалист, как Крамец. По его рецепту мне три раза в день дают ложку дистиллированной воды, и он уверен, что обманывает меня. Правда, его заместитель, кажется, умнее его. Селиванов с сегодняшнего дня начнет себя лучше чувствовать. Пошли, у меня зуб на зуб не попадает.

В лазарете было три грелки. Я налил их все горячей водой и положил Юре под одеяло. Пора браться за работу, а я не могу. Господи боже мой, жизнь уже столько раз и так сурово меня учила, а я все еще так часто ошибаюсь. В этой куче человеческих отбросов перестаешь распознавать людей. Какую же труднейшую роль, сопряженную с ежеминутным риском, приходится играть таким, как Ганичев! В той комнате, в процедурной, он, словно сойдя со сцены, на мгновение сбросил с себя опостылевшую одежду. Таким он, наверное, бывал только наедине с самим собой, накрываясь с головой одеялом. Но вот пришли врачи. Начался обход, и, наблюдая за каждым его движением, я вижу, как он снова натягивает маску. Воистину, даже самый талантливый актер мог бы позавидовать такому мастерству.

— Ну, Ганичев, как самочувствие?

— Благодарю вас, доктор, лучше.

— Может, мне вас тогда выписать дней так через пяток?

— Хорошо, доктор, но без микстуры, которую я здесь получаю, я пропаду.

— Вот видите? — обращается Крамец к Леониду Анатольевичу. — Только Селиванову не помогают никакие лекарства. Этот нас ничем не обрадует. Даже нос у него заострился, как у типичного язвенника.

— Доктор, — подает голос Селиванов, — а сегодня и я чувствую себя значительно лучше.

Крамец перестает жевать свою сигарету, таращит глаза, часто-часто моргая реденькими ресницами. Затем с гордо поднятой головой подходит к койке Селиванова.

— Что я слышу! Покажите живот. Дышите, глубже. Согните колени. Здесь болит? Нет! А здесь? Что? Значительно меньше, чем раньше? Отлично! Молодец! Вы видите, коллега, как хорошо у него прощупывается живот, а неделей раньше он не позволял прикоснуться к нему. Не знаю, как вам, — резюмирует Крамец, — а мне все ясно. Желудочных больных надо лечить спиртом. Хорошо бы еще с перцем. Вы, — обращается он к Аверову, — сегодня напишите подробнейший рапорт. Их дело — дать мне лекарство, а я уж вылечу всех до единого. Ну, пошли.