Если бы не друзья мои... - [108]

Единственный человек, который может унять Шумова и к которому я еще, возможно, могу обратиться, — Аверов. Они с Крамецем с каждым днем все больше напоминают иголку с ниткой. Не знаю еще, что именно я ему скажу и должен ли я с ним говорить, но ноги помимо воли несут меня прямо к его комнате. Дверь плотно закрыта. По-видимому, на ключ. Постучаться я не решаюсь. А вдруг он спит? Дай-ка попробую толкнуть. Если не заперто, попрошу разрешения зайти, если заперто, отложу разговор до завтрашнего дня. К тому же, если я простою здесь еще несколько минут, то и вовсе раздумаю к нему обращаться. И теперь мне уже страсть как хочется, чтобы дверь была заперта. Дабы не передумать, я нажимаю на ручку, и дверь тихо, без скрипа, открывается. Все дальнейшее мне кажется диким, несуразным сном.

На табурете спиной к двери стоит Казимир Владимирович. На стене напротив двери висит портрет бесноватого фюрера, которого я до сих пор здесь не видел. У Аверова в руках сверкает нож. Один глаз у Гитлера выколот. Теперь Казимир Владимирович примеряется ко второму. На полу валяется не менее десятка порезанных на куски фашистских портретов и плакатов.

Удар ножом — и фюрер слеп на оба глаза. Но с табурета Аверов еще не слезает. Ему хочется, по-видимому, насладиться зрелищем учиненного им погрома. Он поворачивает голову. Лицо его искажено странной гримасой, выражающей разнообразнейшие чувства, только не сожаление о содеянном. Ясно одно: он выпил, и выпил изрядно. Что же это — неосознанная выходка человека, потерявшего контроль над собой, или «что у трезвого на уме, то у пьяного на языке»?

Увидев меня, он так испугался, что свалился бы с высокого табурета, если б я его вовремя не поддержал. Аверову, казалось мне, хотелось закричать, закричать громко, криком заглушить овладевший им страх.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он меня, смертельно бледный.

— Вдвоем веселее. Что ты на меня уставился? Видишь, я придерживаю дверь. Тебя ведь надо оберегать.

— Она была заперта.

— Видать, нет.

— Не может того быть.

— В таком случае я вошел через трубу. Ну, не стой, как очумелый. Поскорей собирай бумаги. Кто-нибудь может зайти.

От спешки, да и от страха у него трясутся руки. Щеткой он заметает в угол последние клочки, не переставая оправдываться:

— Понять не могу, что здесь произошло. Налакался, как свинья. Кисленького бы сейчас. Клюквы, что ли.

Тон у него заметно меняется. Он опять обретает уверенность в себе. Что-то он замышляет. Не зря ведь он так настойчиво требует еще и еще раз рассказать, что именно здесь произошло. Значит, говорю я себе, держи, брат, ушки на макушке.

— Видишь? — тычу я пальцем в сторону портрета. — Видишь эти выколотые глаза? Чья это работа?

— Чья? — повторяет он за мной с наигранным любопытством.

— Моя!

— С чего бы!

Ах, так, дорогой Казимир Владимирович! Следы заметаешь! Придется на тебя, друг ситный, нагнать немного страху.

— Хватит, Казимир Владимирович, дурака валять. Хоть ты и крепкий орешек, но я тебя раскусил. Вот ты мне недавно сказал, что правда похоронена по первому разряду, но тем не менее от свидетеля, который все видел, не отвертишься.

Вру уверенно, без запинки. Ловушка срабатывает безотказно. Аверов тут же трезвеет. Его трясет, как в лихорадке. Он хватает меня за руку.

— Умоляю, скажи: кто? Крамец?

— Потише! Пипин спит.

— Шумов?

— Нет. Но больше давай не спрашивай, все равно не скажу.

— Если Степа, тогда мне каюк. Это он донес на Забару.

— Неправда. За весь вечер он ни разу не вышел во двор и даже не знал, что Забара сидит у костра.

— А ты откуда знаешь? Сказал ведь, что спал. Коли врешь, береги память, не то, гляди, засыплешься.

— Выходит, Казимир Владимирович, не так уж ты пьян, раз помнишь все, о чем мы говорили. Тогда незачем мне тебе объяснять, что пугать нам друг друга резону нет. Я в твоей грязи копаться не собираюсь. Но и твоя душа, вижу, задыхается в этой мерзости. А душу ведь не выплюнешь. Откуда же такая дружба с Крамецем? Задушить его мало, а ты счастлив, что господин гауптман с тобой изволит в картишки играть. Что молчишь, как глухонемой?

— Счастье, говорила моя мать, как нитка жемчуга. Одна жемчужина упала — все остальные рассыплются. Хочешь знать, почему я дружу с Крамецем? Так вот тебе мой ответ: в какой воде плывешь, ту и пьешь.

— Так, может, Казимир Владимирович, тебе повернуть в другую сторону?

Этого он, по-видимому, не ожидал. Глаза зло сверкнули. Мне показалось, что он снова готов все отрицать. Но нет. Его ответ мне показался искренним:

— Чужим умом не проживешь. Поживем — увидим.

Аверов угощал меня всем, чем был богат, стараясь выпытать, кто второй свидетель и следует ли его опасаться.

— Нет, Казимир Владимирович. Если только ты не заставишь его защищаться, ни одна живая душа не узнает и он сам тебе никогда не напомнит.

Через несколько дней Саша Мурашов спросил у меня:

— Скажи-ка, что стряслось с Аверовым? Ни с того ни с сего возлюбил меня, как родного сына. Как ты думаешь, надолго это?

— Да, Саша, надолго. В случае чего скажи ему с глазу на глаз, что тебе его бояться нечего.

— Вот как? А говорят, чудес не бывает.

Это последнее происшествие не сблизило меня с Аверовым. Но одно я знал твердо — больше я могу его не опасаться.