Если б мы не любили так нежно - [195]
Вот какому человеку доверил Царь вести дознание о Шеине! Потому что ведал князь Иван Иванович до 1634 года Московским Судным приказом, а с 1634-го — Сыскным приказом. Ему и карты в руки.
Рано утром воеводы выехали из Можайска на конях, подаренных Пожарским. Ехали шагом, понеже войско шло пешком. Шли теперь бодрее, уверенные в царской милости.
Объезжая Поклонную гору, Шеин вспомнил, как выступал он в этот поход, какие славные мечты его обуревали, какую армию вел он по этой дороге, как любовался ею с Поклонной горы. Въехав на гору, он посмотрел назад, в сторону синих лесов, белых снегов и Смоленска, а затем повернулся к Москве. Была она белой-белой, с черными воронами и галками над золотыми луковками храмов. Нет, не станут благовестить московские звонницы в честь главного воеводы и его армии. Вдали Шеин увидел отряд конных стрельцов. Они постояли посреди дороги, глядя из-под руки на приблизившееся к ним войско, повернули коней вспять и помчались во весь опор к Москве.
И еще раза два-три видел Шеин этих стрельцов или других, высматривавших его издали, словно идущего на Москву ляха или татарина. Он усмехнулся в усы: встречу готовят гостеприимные московские хлебосолы.
— А ну песню запевай, мою любимую! — зычно крикнул Шеин. Василий Измайлов звонко затянул «Мати зелену дуброву»:
Шеиновцы подхватили могучим хором:
С песней этой и подъехали к Арбатским воротам.
Арбатские ворота были распахнуты настежь. Но как только въехали в них подбоченясь воеводы и знаменщики, ворота вдруг захлопнулись, а на Шеина со товарищи разом накинулись кремлевские стрельцы. Кто-то огрел Шеина тяжелой алебардой по шлему, его тут же связали по рукам и ногам, в рот сунули кляп и бросили на солому в кошеву саней. И вот над ним склонился злорадно улыбающийся князь Трубецкой.
— Исполать тебе, боярин-воевода, исполать! — загремел он весело. — Умел воровать, умей и ответ держать.
Был князь Трубецкой в раззолоченных боевых доспехах, с медвежьей шубой на плечах, с саблей в руке. Глаза блестели торжествующе и злобно. Он нагнулся ниже, заглянул прямо в глаза.
— Государь на тебя опалу наложил, — выговорил он с наслаждением, смакуя каждое слово. — Мне велел розыск твоим изменам вести. А я умею языки развязывать! Через час, не позднее, ты у меня заговоришь.
На бывшего главного воеводу накинули грязную рогожу. Сани рванули с места. Запели тонко полозья. Впереди, слева, справа, сзади — дробный топот конских копыт. Кони промчали по Арбату, вниз, вниз по улице Никитской, к Кремлю, влетели в Боровицкие ворота, остановились у крыльца Разбойного приказа. Шеин и опомниться не успел, как протащили его каменным ходом в каменную пыточную.
Следом пожаловал князь Трубецкой.
— Ну что, боярин, воевода, батюшка ты мой свет! Давай кайся. Повинную голову, известно, меч не сечет. Палачи у меня злые на дело. Скажи-ка мне, раб Божий Михайла, когда, в какой день и час продался ты королю Жигимонту и сыну его королевичу Владиславу, целовал им крест? Клялся служить верой и правдой, после чего они и позволили тебе, Михаила, бежать из плена?..
У Шеина налитые кровью глаза полезли из орбит. Зная Трубецкого, всего что угодно ожидал он, но только не такой дикой клеветы! Да кто поверит в эту чудовищную ложь?!
В Разбойном приказе князя Трубецкого мастера заплечные пытали злодеев, виновных в разбое и татьбе, в поджоге и убийстве. Во всех городах Московского государства в приказных и губных избах мучили и истязали русских людей выборные дворяне. Повинившихся ссылали на вечное житье в Астрахань или Сибирь. Больших воров нещадно казнили.
Его подвешивали, связывая запястья за спиной веревкой, к вороту на потолке, подтягивали туда, выламывая суставы рук, поднимая и опуская.
Его пытали водой, связывая намертво, затыкая рот и нос мокрой тряпкой и медленно поливая эту тряпку, так что он захлебывался водой и кровью из лопнувших в горле сосудов. Ему выстригли полосу волос на голове до тела и поливали голову ледяной водой из кадушки. Шеин молчал, только отфыркивался.
Его пытали огнем: мазали ноги салом и клали их на жаровню.
Первый палач разжег докрасна железные клещи. Запахло жареной плотью. Шеин замычал по-бычьи. Дьяк Иван Дмитриев обмакнул перо в чернила, но воевода не отвечал на вопросы.
Эти пытки, он знал, палачи Трубецкого позаимствовали в Смуту у ляхов, в свою очередь, обученных иезуитами, наследниками Великого Инквизитора Томаса де Торквемады.
Воевода скрежетал зубами, молчал. Второй палач поднял толстый ременный кнут длиною в пять локтей и стал истово лупить Шеина по голой спине. Он молчал.
Палачи зажали ему персты и ноги железными тисками и медленно скручивали винты до костного хруста. Шеин не издал ни звука.
Потом ему водили по спине и груди зажженным веником. Шеин прокусил себе нижнюю губу. Пытали «шиною» — раскаленным железом гладили голое тело. И снова молчал Шеин, и дьяку нечем было заполнить лист. Ни «с подъему», ни с «огня» не начал Шеин пыточные речи.
