«Если», 2012 № 07 (233) - [99]

Итак, пусть во всем виноват блок. Но как прошел сигнал?

Основное свойство реплик — независимость их сознания от сознания оригинала. А предположить, что некая электромагнитная связь между разумами-двойниками существует, просто невозможно. Для того чтобы электромагнитный сигнал с Европы-8 достиг Земли и Марса (а именно там на момент взрыва находились оригиналы), потребовалось бы одиннадцать лет. Но люди, те, кого Психопомп называл Гляциологом, Геофизиком, Буровиком, Водителем, Механиком, Сапером и Связистом, рухнули как подкошенные в ту самую секунду, когда на Европе-8 прогремел тщательно запланированный и безупречно произведенный взрыв.

Позади остались их матери, отцы, жены, дети. Незавершенные дела. Неосуществленные планы. Несбывшиеся мечты и неудовлетворенные амбиции. Все, как и у других умерших, за одним исключением — ледяная пустыня под веками, а точнее, в экстрастриарной зоне зрительной коры.

Психопомп снова снял очки, протер их полой халата и устало прикрыл глаза. Как бы ни кипел энтузиазмом молодой психиатр Лойсо Гвид, ничего не понятно.

По воскресеньям они с матерью ходили в церковь, а потом на маленькое кладбище за церковью навестить могилу отца. Отец был убежденным католиком. Мать посещала службу скорее по привычке, а сын из уважения к матери. Не прислушиваясь к словам ксендза, он, сощурив больные глаза, смотрел, как косые солнечные лучи расщепляются в витражных окнах. По каменным плитам пола скользили цветные пятна. Святая на витраже смотрела снизу вверх на высокого старца с посохом. И статуи, конечно, здесь были барельефы и статуи. Святое семейство. Снятие с креста. И дальше, там, за кафедрой и спиной ксендза, мраморное распятие.

Тот, кого в институте звали Психопомп, смотрел на распятого человека и думал о жертвенности. О том, что этот вот тоже пожертвовал всем ради высоких идеалов, если говорить языком Лойсо. Мелькнула шальная мысль: а вдруг и он был репликой со вшитым блоком «пассионарности»? Мелькнула, окрасив щеки стыдливым румянцем, заставив неловко переступить на месте и покоситься сначала на мать, а затем на ксендза. В отличие от родителей, нейротехник не верил в Бога, и все же мысль была настолько кощунственной, что невольно казалось: услышит и накажет. Детский страх наказания, который трудно изжить и во взрослые годы.

После службы они с матерью вышли на солнечный порог, миновали цветочные клумбы с рыжими флоксами и золотистыми тысячелистниками и зашагали по тихой аллее. Ветер шевелил листья рябин. Ягоды уже начинали наливаться красным. По словам матери, это были не такие рябины, как у них на родине. У здешних ягоды крупнее и красивее, но несъедобные, а из тех можно было варить вкусное варенье.

За низкой оградкой показалась могила отца. На камне высечены имя, Вацлав Пшельский, и годы жизни; простое фото смотрело из-за стекла. Почти вся зарплата Пшельского-младшего уходила на содержание этой могилы. Кладбища давно стали виртуальными, а освободившуюся землю заняли супермаркеты и заправки.

Мать, как всегда, всплакнула, утерла слезы платком. Поменяла воду в горшках с бессмертниками, выдернула несколько пучков проросшей у камня сорной травы. Они с отцом прожили вместе сорок лет, и теперь самым большим горем Агнешки Пшельской было то, что ее сын до сих пор неженат и бездетен.

Когда вернулись домой, мать пошла на кухню разогревать томатный суп. Сын устроился в кресле у стола и задумался о том, как он любит мать. Она единственная называла его Яреком, единственная знала, что светлый ежик волос и серо-прозрачные глаза за стеклами очков у него от отца, а тонкий хрящеватый нос — от нее, старалась вникнуть во все сыновние дела и заботы и ни разу не упрекнула за то, что он, взрослый, сорокалетний мужчина, все еще сидит у нее на шее. Но дело даже не в этом. Дело не в причине, не в том, что она что-то делает или чего-то не делает, а просто сын любит мать, а мать сына — и все тут.

— О чем размышляешь?

Перед ним уже стояла тарелка с супом. На другой лежал нарезанный хлеб, рядом белела сметана в пластиковом стакане.

— Все о своих семерых?

Ярек, доктор Ярослав Пшельский, зачерпнул сметану ложкой и улыбнулся, потому что как раз сейчас — редкий случай — он думал о чем-то другом.

— Мама, я уже слышал твои теории.

Мадам Пшельская покачала головой. Мать бдительно следила за сыном, пока он не размешал сметану и не отправил ложку супа в рот. Только услышав, что суп великолепен, как всегда, она удовлетворенно кивнула и присела на соседний стул.

— Ты зря не хочешь меня послушать, Ярек. Вам, молодым, кажется, что старики глупые…

Сын с трудом сдержал смешок: в свои сорок с лишним молодым он себя давно не считал.

— …а старики памятливые. Вы бежите-бежите, тут-там, тяп-ляп, все лишь бы поскорее. Много чего не замечаете. А старикам ничего уже не осталось, кроме как замечать.

— Мама, — мягко сказал нейротехник, — я не сомневаюсь в твоей наблюдательности. Но если я скажу доктору Наварре, что в семерых впавших в кому пациентах умерла душа, боюсь, это станет моим последним днем в институте.

— Говорить не надо, — упрямо гнула свое женщина, — а мать послушать не помешает. Ты помнишь дядю Джорджа, что работал с отцом?