«Если», 2012 № 01 (227) - [87]

С минуту я внимательно смотрел на него, пораженный тем, что он так ничего и не понял.

— Ты хочешь сказать: я должен гордиться тем, что мой сын превратился в существо, в котором нет ничего от человека? — проговорил я наконец.

Теперь уже он уставился на меня своими жуткими глазами насекомого.

— Ты всерьез считаешь, что во мне не осталось ничего человеческого? — с интересом спросил он.

— Взгляни на себя в зеркало, — предложил я.

— Ты помнишь, как в детстве учил меня не судить о книге по обложке?

— Да.

— Ну и что? — настаивал он.

— Я заглянул под обложку и увидел, как один лист этой книги свернулся трубочкой и всосал пиво. Мне хватило.

Он вздохнул так глубоко, что раздался тихий переливчатый звон.

— А стал бы ты счастливее, если бы я не сумел его выпить?

С минуту я обдумывал его слова.

— Нет, я не стал бы от этого счастливее, — сказал я, когда смог сформулировать свою мысль так, чтобы даже ему было понятно. — Знаешь, что сделало бы меня счастливым? Внуки. Сын, который приезжал бы к нам на Рождество. Сын, кому я смог бы оставить дом, за который я наконец полностью расплатился. Я никогда не требовал от тебя идти по моим стопам, учиться в том же университете, зарабатывать на жизнь, занимаясь тем же, чем и я. Я даже не настаивал, чтобы ты оставался в нашем городе. Что же плохого в моем желании видеть своего сына нормальным человеком?

— Ничего, разумеется, — согласился он и добавил: — Хорошо ли, плохо, но ты жил своей жизнью. А я имею право жить своей.

Я покачал головой:

— Твоя жизнь закончилась одиннадцать лет назад. Теперь у тебя существование какого-то кошмарного внеземного существа.

Склонив голову набок, он с интересом посмотрел на меня. Прямо как птица на червяка.

— Что тебя бесит больше: то, что я покинул Землю, или стал тем, кем ты меня видишь?

— Пятьдесят на пятьдесят. Ты прекрасно знал, что был для матери смыслом ее жизни, и тем не менее бросил ее и отправился на край Вселенной.

— Ну, не совсем на край, — возразил он. Из-за этих его трелей я так и не понял, были в его словах издевка или сарказм либо он просто констатировал факт. — К тому же мама вряд ли захотела бы, чтобы я торчал возле нее, если стремился туда.

— Ты разбил ей сердце! — вырвалось у меня.

— Если так, мне искренне жаль.

— Все эти годы… то есть пока она еще что-то понимала… Джулия задавала себе только один вопрос — почему? — Я перевел дыхание. — Как и я. Ты подавал большие надежды, у тебя было столько возможностей! Под этим небом ты мог стать, кем только захочешь!

— Я и стал, кем хотел, — как можно мягче сказал он. — Просто мне не нужно небо, меня манили звезды.

— Черт возьми, Филип! — выкрикнул я, хотя давно зарекся называть его человеческим именем. — Даже если прожить на нашей Земле целую жизнь, не успеешь увидеть и тысячной доли ее чудес!

— Это так. Все дело в том, что их видели другие. — Он помолчал, потом совсем по-человечески развел руками и добавил: — А мне хотелось отыскать чудеса, которые до меня еще никто не видел.

— Не знаю, что там может быть такого особенного? Почему наши горы, леса и пустыни кажутся тебе скучными и неинтересными?

Он снова вздохнул так, что послышались тихие трели.

— Я пытался объяснить тебе это одиннадцать лет назад, — сказал он наконец. — Ты не понял тогда, не понимаешь и сейчас. Возможно, ты просто не в состоянии понять.

— Наверное.

Я подошел к аптечному шкафчику без ручки и открыл его, поддев дверцу ногтем.

— Ты так и не поставил новую ручку, — заметил он. — Я помню тот день, когда ее отломал. Меня должны были наказать, но ты только рассмеялся, будто я сделал что-то очень остроумное.

— Видел бы ты свое лицо, когда ручка осталась у тебя в руке. Похоже, ты решил, что я прямо сейчас отправлю тебя в тюрьму. — Я подавил желание улыбнуться. — Открывается, и ладно…

Достав из аптечки два пузырька, я сунул их в карман.

— Мамины лекарства?

— Она принимает четыре разные таблетки утром и две ночью. Я дам их ей позже.

Я достал еще один пузырек.

— По-моему, ты сказал, что ночью нужно только две таблетки.

— Так и есть. Это, — я показал ему третий пузырек, — просто сахароза в таблетках. Я оставляю их на туалетном столике.

— Сахароза? — повторил он, сопроводив свои слова гримасой, которая, по-видимому, означала озадаченность и непонимание.

— Она считает, что способна самостоятельно принимать лекарства. Это, конечно, не так, но эти таблетки создают у нее иллюзию, будто она еще что-то может. Поэтому, если сегодня она проглотит этих таблеток с полдесятка, а завтра вовсе про них забудет, хуже от этого не станет.

— Ты относишься к ней очень заботливо.

— Я люблю ее уже без малого полвека, — сказал я. — Я мог бы поместить ее в приют и навещать только раз в день… А то и раз в десять дней — она, скорее всего, не заметила бы разницы. Но я люблю ее. Пусть она этого не понимает, но ей лучше здесь, в своем доме, среди своих старых вещей. Именно поэтому я поселил ее в твоей комнате, а не в гостиной. Фотографии, призы, твоя старая бейсбольная перчатка в шкафу — это все, что осталось у нее от тебя… И я не исчезал из ее жизни на одиннадцать лет… и не возвращался, когда она меня уже не помнит.