«Если», 2009 № 06 (196) - [21]

— Что произойдет завтра? — спросил я.

Он промолчал. Пауза настолько затянулась, что я уже стал гадать, слышит ли он меня.

— Точно не знаю, — вымолвил он наконец. Голос его был хрипловатым и усталым, как у человека, который не высыпается. — Энтогенез отражает филогенез. На ранних стадиях развития у зародыша есть и жабры, и хвост. Корни всего животного царства. Если взбираться по филогенетическому дереву по мере развития плода, то у него начинают появляться все более новые характеристики. То, что проверяет Роббинс, обнаружено только у человека, поэтому я нутром чую, что он ошибается и это свойство проявляется поздно. На очень поздних стадиях развития.

— Думаешь, это работает именно так?

— Понятия не имею, как это работает.

* * *

День эксперимента наступил и миновал.

Первый намек на то, что нечто пошло не так, проявился в форме молчания. Молчания от группы Роббинса. Молчания в средствах массовой информации. Ни пресс-конференций, ни телевизионных интервью — просто молчание.

Дни сменились неделями.

Наконец группа опубликовала краткое сообщение, в котором назвала полученные результаты неубедительными. Через два дня Роббинс выступил с заявлением, обтекаемо сообщив, что в механизме проверки имелся некий изъян.

Истина, разумеется, оказалась более странной. И, разумеется, обнаружилась тоже позднее.

А заключалась она в том, что некоторые из еще неродившихся младенцев прошли испытание. На что Роббинс и надеялся. Некоторые из них смогли вызвать коллапс волновой функции, а другие не смогли. И возраст плода не имел к этому никакого отношения.

Два месяца спустя мне позвонили среди ночи.

— Мы нашли одного в Нью-Йорке, — услышал я голос Сатиша.

— Что? — Я потер глаза, пытаясь осознать его слова.

— Мальчика. Девять лет. Он не вызывает коллапс волновой функции.

— А что у него не в порядке?

— Ничего. Он нормальный. Нормальное зрение, нормальное умственное развитие. Я с ним разговаривал. Мы испытали его пять раз, но картина интерференции не пропадала.

— И что было потом, когда ты ему сказал?

— А мы ему ничего не сказали. Он просто стоял и смотрел на нас.

— Смотрел, и все?

— Смотрел так, как будто уже знал. Как будто все время знал, что ничего не получится.

* * *

Лето сменилось осенью. Испытание продолжалось.

Сатиш ездил по стране, отыскивая то ускользающее, безупречное поперечное сечение распределения данных и набирая достаточное количество точек для подбора кривой методом хи-квадрат. Он собирал экспериментальные точки, а результаты для сохранности посылал факсом в лабораторию.

В конце концов оказалось, что есть немало людей, не способных вызывать коллапс волновой функции, — определенный постоянный процент населения. Эти люди выглядели, как мы, вели себя, как мы, но не обладали этим фундаментальным свойством человечества. Хотя Сатиш был осторожен и не упоминал слово «душа», мы слышали его в паузах между словами, которые он произносил во время ночных телефонных разговоров. Мы слышали то, чего он не говорил.

Я живо представлял его себе: вот он сидит в темном номере какого-нибудь отеля и пытается побороть нарастающую бессонницу и нарастающее одиночество.

Очковая Машина искал утешения в построении сложных филогенезов, погрузившись в свои кладограммы. Но утешения в них он не нашел.

— Тут нет кривой частотного распределения, — сказал он мне. — Ни географического эпицентра, ни нарушения равновесия между этнографическими популяциями, ничего такого, за что я мог бы уцепиться.

Он корпел над данными Сатиша, отыскивая структуру, которая придала бы всему этому смысл.

— Это почти случайная особенность, — заявил он. — Она ведет себя не как врожденная.

— Тогда она, может быть, и неврожденная.

Он покачал головой:

— И кто они такие? Нечто вроде пустого набора данных? Не играющие персонажи в неопределенной системе? Часть игры?

У Сатиша на этот счет имелись свои идеи.

— Почему среди них нет ученых? — спросил я его как-то ночью. — Если распределение случайное, то почему в нем нет никого из нас?

— Если они часть неопределенной системы, то зачем им становиться учеными?

— Не понял.

— Это как виртуальная логическая конструкция. Пишешь программный код, серию алгоритмов отклика. Потом «заводишь пружину» и запускаешь в работу.

— Идиотизм какой-то…

— Не я придумывал правила.

— Но они хотя бы знают, на что именно ты их проверяешь, когда они смотрят на лампочку? Знают, что они — другие?

— Один, — сказал он и секунду помолчал. — Один из них знал.

* * *

А потом, несколько дней спустя, последний звонок. Из Денвера. Больше я его не слышал.

— Думаю, нам не полагалось этого делать, — сказал он странно хрипловатым голосом.

Я потер глаза и сел на кровати.

— Думаю, нам не полагалось создавать установку и проводить такую проверку, — произнес он. — Тот дефект реальности, о котором ты упоминал… вряд ли ожидалось, что мы используем его подобным образом. Чтобы провести испытание.

— О чем ты?

— Я снова видел мальчика. Того мальчика из Нью-Йорка.

И он положил трубку.

* * *

Десять дней спустя Сатиш исчез вместе со своей волшебной коробочкой. Он сошел с самолета в Бостоне, но дома так и не появился. Я был в лаборатории, когда позвонила его жена.