«Если», 2008 № 10 (188) - [20]

Он взмахнул рукой, сжимающей стрелу за древко, и потревоженный горячий ночной воздух коснулся холодного лба Фомы.

В прибрежных зарослях возилась тихая ночная птица, в камышах плескалась нутрия. Фома слышал все эти звуки сразу, словно ночь была частью его самого. «Как передать это Элате? — подумал он. —

Как рассказать о тихих плавнях, о заводях, о ночном зверье, о ночи, не желающей, чтобы ее тревожили огнем и железом?»

— Ты будешь петь о нашей доблести? — спросил Элата.

Фома молчал.

— Тетра, принеси садок с ремнезубкой, — крикнул Элата в темноту, — пускай наши стрелы несут смерть. Ибо наш бард не идет с нами. Только бери осторожно, она и так раздражена.

— Я пойду с вами, — сказал Фома. — Я буду петь вам…

…Свет прожекторов очерчивал черным четкий рисунок скулы Эла-ты и подвязанные боевым узлом волосы. По черной воде плясали белые отблески. Казалось, из всех цветов остались только белый и черный.

— Тут вы добываете вашу горючую грязь, — сказал Элата. — А мы сейчас сделаем так, чтобы больше вы ее не добывали. По крайней мере, здесь. В этом месте.

Платформа стояла, растопырив ноги-опоры, наблюдательные вышки сверкали огнями прожекторов, словно головы на длинных шеях. Вода вокруг нее была подернута маслянистой пленкой.

Лодки покачивались на вялой зыби, в каждой — кэлпи, у каждого волосы подхвачены боевым узлом, у каждого за спиной копье, у каждого — взведенный самострел, и наконечники стрел вымазаны ядом ремнезубки.

— Но здесь же люди! — сказал Фома.

— Конечно, здесь люди! Здесь работают взрослые мужчины, и они вооружены железными штуками. А их охраняет много мужчин, которые не работают, но тоже вооружены разными штуками. И они все время ждут нападения. Это честно?

— Не знаю, — сказал Фома.

— Три гнезда пошло с нами, а значит, силы равны. Как ты думаешь, сколько на платформе всего белоруких?

— Не знаю, — тупо повторил Фома.

Он ощупал свое тело. Тело было взрослым и чужим.

«Один раз оно послушалось меня, — подумал он, — когда я попытался бежать и сбросил Элату в воду».

— Я знаю, — повторил Элата, — силы равны.

— Это, по-твоему, и есть геройство — напасть исподтишка?

«Я блефую, — думал Фома, — на Территориях наверняка военное положение после вчерашнего налета кэлпи. Вчерашнего? Позавчерашнего?» Он попытался определиться во времени, но не смог.

— Мы не нападем исподтишка. Пой! — Элата обернулся к Фоме.

Фома помотал головой. Горло пересохло, он с трудом выталкивал слова.

— Пой!

— Кэлпи! — закричал Фома что есть мочи. — Кэлпи нападают! У них самострелы! И копья! Они никого не жалеют!

— Неплохо. — сказал Элата. — Но я ждал большего.

С вышки ударил пулемет. Пули прошили воду, выбивая фонтанчики брызг.

Кэлпи завопили и ударили шестами по пузырям рыбы-пластуна. Плавающие в них моллюски-крылатки в испуге выбросили облако светящихся чернил.

— Нас видно, — сказал Элата. — Мы воюем честно. Пой!

Их с Элатой лодка, однако, осталась в темноте. Кэлпи берегли своего барда.

Фома глубоко вздохнул, но воздух пах гарью и нефтью, выедая изнутри грудную клетку.

— Кэлпи напали на нефтяную вышку, — завел Фома, — вонючие кэлпи…

«Похоже, — подумал он, — и это не то, что нужно».

Он слышал, как пули с глухим чавкающим звуком входят в обшивку лодок и живую плоть.

Но кэлпи, словно пули не могли причинить им вреда, скользили по воде, пробирались под брюхо платформы, обмотав руки и ноги рыбьей кожей, карабкались по опорам, взбирались на ограждения, по которым сейчас был пропущен ток.

Прожектор-глаз лопнул, в воду посыпались осколки.

— Пой! — крикнул Элата.

— О чем? — вытолкнул он пересохшим горлом.

— Ты бард. Не спрашивай. Пой.

На вышке отчаянно завыла сирена.

Где-то далеко отозвалась другая, ночной воздух был прошит частыми стежками их воя. Фоме хотелось заткнуть уши, в глазах стояла сплошная рябь, мешанина огня и мрака, кэлпи со страшными черными лицами выныривали из тьмы, их было много, очень много. Фома ловил ртом ржавый воздух, шевелил распухшим языком…

— Кэлпи, — закричал он. — Спасайтесь! Кэлпи идут… — и закашлялся.

— Выпей, — Элата поднес к его губам деревянную баклажку.

Фома глотнул. Жидкость показалась горьковатой и сладкой одновременно, язык и губы сразу онемели, в ушах зазвенело, точно в голове бил медный колокол… Он помотал головой, и размазанные полосы огней повисли в воздухе. На всякий случай он еще раз качнул головой, осторожно, словно та была из стекла. Огни, казалось, обрели свой собственный голос: прожектора отдавались у него в голове медным гонгом, и стеклянным звоном вторили им потайные фонари кэлпи. А вот звуки окрасились в разные цвета: автоматные очереди прошивали воздух огненным пунктиром, а крики кэлпи были красными и горячими. В голове Фомы царила мешанина звука и цвета, горячий воздух рвался из его груди, и он запел:

Белый огонь светит,

черная вода плещет,

алая битва пляшет,

снуют повсюду

черные лодки,

несут гибель

людям на башнях…

«Я пою честно, — подумал он, — я пою не для кэлпи, это для всех…»

Где-то далеко надрывалась сирена.

Там, в ночи, по темному гладкому полю к припавшим к земле вертолетам бежали крохотные люди, и его отец, постаревший и похудевший, торопливо натягивал куртку. Он видел все это: мать в дверях дома, тревожно сжимающую руки, и Доску в одинокой постели, и Хромоножку, ощупью пытающегося нашарить прислоненный к кровати протез, — и где-то далеко в такт ударам сердца вопили кэлпи. Платформа вдруг распустилась как огненный цветок, белый в своей невыносимой жаре, и эта белизна отозвалась в голове Фомы невыносимым медным звоном. Колючие огни дробились и плавились, стекая вниз вместе со слезами.