«Если», 2008 № 10 (188) - [16]

Зеленые стены продолжали сдвигаться. Туннель закончился крохотным слепым отростком, норкой, вроде той, что любят устраивать дети под одеялом. Земля здесь поросла мхом, в котором белели крохотные звездочки; Фома уселся, прижав колени к груди, и провел ладонью по плотному плюшевому покрову. Звездочки тут же осыпались, словно их и не было. Золотоглазки, которые, оказывается, следовали за ним, сгрудились над его головой в плотное стеклянистое облачко.

— Ненавижу воду, — сказал Фома сам себе. — И вас ненавижу, — сообщил он золотоглазкам.

— И мы тебя не любим, — ответили золотоглазки. — Ты смешной, большой и непрозрачный.

— Пойдите прочь, — Фома взмахнул над головой руками, и легкое облачко отлетело к выходу из норы.

Тонкий завитой росток опустился ему на шею, щекотал ее зелеными усиками. Фома, не глядя, отмахнулся от него. Росток ласково дернул его за ухо. Фома обернулся.

Она сидела рядом, подобрав ноги под подол платья, на котором играли отсветы неба и воды. Ее бледные пальцы щекотали ему шею, ласково дернули за волосы.

— Опять ты! — рассердился Фома.

— Маленький мальчик, — сказала она, и бледные губы сложились в улыбку. — Я тебя знаю, маленький мальчик.

— Я не маленький, — возразил Фома сердито. — А ты никакая не принцесса. Нечего врать. Принцесс не бывает.

— Но я и правда принцесса, — сказала принцесса. — Я дочь-сестра королевы, а значит, принцесса. А ты — дурачок.

Она села поудобнее, и стала похожа на девчонку.

— Если ты принцесса, скажи им, чтобы меня отпустили, — Фома вдруг почувствовал, что в носу защипало, а к глазам подступили горячие слезы. «Я все время плачу, — подумал он, — разнюнился, как будто и вправду маленький…»

— Хочешь домой? — печально спросила принцесса.

— Да! — Фома отчаянно кивнул, сбросив ее руку, лежащую у него на макушке. — Хочу! Пожалуйста, пускай они меня вернут домой. Они меня мучают, они натравили на меня своего вонючего водяного коня, погляди, что он сделал с моими ногами…

Принцесса нагнулась и вдруг быстро лизнула его голую коленку. Будто кошка. Язык у нее был розовый и шершавый. Фома, открыв рот, наблюдал, как затягиваются глубокие подсохшие порезы.

— Теперь хорошо? — спросила она.

Он вытер нос рукой и ничего не ответил.

— Подвинься, — сказала она и села рядом с ним. Они были точно в зеленой сомкнувшейся ладони.

— Меня станут искать, — сказал Фома. — Мой папа найдет меня… он сядет в самолет, он летает на самолете, он однажды меня катал, и полетит над Дельтой, и увидит, где я…

— Не здесь, — возразила она. — Здесь нас с тобой нельзя увидеть. Это запретный остров. Это единственное место в Дельте, которое здесь и не здесь. Его не могут увидеть ваши люди, а мои воины не могут на него ступить. Таков закон.

— А я?

— Ты можешь. Ты бард.

— Я не бард, — возразил Фома. — Я не буду петь тебе, хоть лопни. — И прибавил: — Я сказал.

Потому что так всегда говорят мужественные и молчаливые люди, он читал в одной книжке.

— Ты бард, — возразила принцесса с улыбкой. — Там, на этой мерзкой сухой земле, воняющей железом, ты не мог выполнить свое предназначение. А когда человек не может выполнить свое предназначение, у него высыхает сердце. Я знаю, маленький мальчик.

— Я все равно хочу домой, — сказал Фома, прилагая все усилия, чтобы касаться ее как можно меньше. Она была прохладная и серебристая, кожа отсвечивала зеленью.

— Я не могу тебя отпустить, — сказала принцесса. — Мой народ несчастен. У моего народа не было барда. А им нужен бард.

— Пускай ищут себе вонючего барда в другом месте!

— Маленький мальчик, — сказала принцесса, и ее узкая ладонь легла ему на голую коленку. — Ты очень хороший бард. Просто ты об этом не знаешь. А мой народ без барда стал просто горсткой бродяг и убийц. Ибо некому петь про их подвиги. Некому корить их за постыдное.

Фома молчал, стиснув зубы.

— Ваши люди догадались, что такое для нас барды, — сказала принцесса, и ее рука, точно серебристая рыбка, скользнула по его бедру. — Они стали охотиться на них. Убивать их. А барды не умели прятаться, ибо по законам войны — бард неприкосновенен. Теперь больше нет законов войны, о, любовь моя.

— Пусти, — вскричал пораженный Фома. — Что ты делаешь? Девчонка, дура.

Она рассмеялась. Смех переливался у нее в горле, как вода.

— Обними меня, о большой мальчик, — сказала она. — Обними вот так. И вот так. Ты бард, ты зеркало чести, ты будешь петь, и мой воины не будут нападать исподтишка, не будут травить колодцы, не будут резать детей в ночи. Они выйдут честно, станут прямо и умрут достойно. Разве ты не заслужил этим благодарность своего народа?

— Я запутался, — пробормотал Фома, чье растерянное «я» ныряло в неведомые прежде глубины. — Ты хочешь сказать… что это хорошо?

— Без благородства нет войны, — прошептала принцесса, и дыхание ее было огнем и льдом. — Может, победят твои люди, может, мои. Но больше не будет резни в ночи. Бард не принадлежит никому, он не принадлежит племени, он не принадлежит даже мне. Бард принадлежит истине.

— Тут что-то не так, — сопротивлялся Фома уцелевшими крохами здравого смысла, — я не…

…Вода отражала звезды.

Шел отлив, и длинные белые косяки мелей протянулись меж островками. Спина водяного коня, выступающая из воды, отливала мокрым блеском. Руки и ноги казались Фоме непривычно длинными, он путался в них.