«Если», 2004 № 10 (140) - [35]

Таким образом, сама литературная среда, само положение вещей в издательском деле СССР пригвоздили фантастов к «малой» и «средней» формам. Они были обречены совершенствоваться именно в этих жанрах, если хотели публиковаться.

Однако «не было бы счастья, да несчастье помогло». Из-под пера представителей «Четвертой волны» вышла целая галерея исключительно сильных текстов именно в жанрах повести и рассказа. Поколение 70-х научилось концентрировать на небольшом пространстве мощные пласты философии и психологии. Проза «семидесятников» философична, интеллектуальна. Она рассчитана на умного, хорошо образованного читателя, наполнена разнообразными литературными аллюзиями. Она во многом апеллирует к «узнаванию» в авторе себе подобного: «Друг-фантаст, ты знаешь, о чем я думаю, а я знаю, о чем ты думаешь. И мы с тобой порядочные люди, эрудиты и чуть-чуть карбонарии. Мне с тобой хорошо».

Все «семидесятники», все до единого, были вольнодумцами, но никто не стал открытым диссидентом. Помешала цензура — как государственная, так и внутренняя, предостерегавшая от лобовых конфликтов с системой. Рискованными намеками, высказываниями «на грани» пестрят их тексты, «эзопов язык» развился чрезвычайно, однако из-под печатного станка вплоть до конца 80-х не вышел ни один откровенно «подрывной» рассказ представителя «Четвертой волны». Как ни странно, злое чудовище цензуры уберегло целую генерацию фантастов от незамысловатого пафоса публицистической борьбы, фонтаном ударившего ввысь в позднеперестроечные годы. В 90-х соблазн открытого высказывания понизил художественный уровень великого множества неплохих текстов. Одних сражений с ленинской мумией хватит на порядочный сборник… анекдотов.

Цензура для «семидесятников» сыграла роль и злого гения, и ангела-хранителя одновременно.

В те годы философский трактат умели загнать в художественную ткань рассказа с изяществом и непринужденностью. «Четвертая волна» избегала решений лобовых, топорных, открытый публицизм был тогда, скорее, исключением, нежели правилом. Читатель не чувствовал неудобства от того, что его погружают в диспут. Его прежде очаровывали, «заводили». Между тем четкая философская продуманность целого ряда блестящих рассказов «семидесятников» совершенно очевидна. Это, например, «Носитель культуры» Вячеслава Рыбакова, «Прощай, сентябрь!» Эдуарда Геворкяна, «Третий день ветер» Александра Силецкого.

* * *

О временах «Четвертой волны» нередко говорят: «Тогда умели писать жестко!». Но в чем эта самая жесткость заключается? Что оставляло у читателей подобное впечатление?

Прежде всего, роль первой скрипки играл все тот же голодный паек публикаций. И когда издатель наконец говорил: «Нам нужен этот рассказ… — фантаст внутренне готов был принять вторую часть фразы, — но придется сократить лишних полтора листа». Целая генерация наших фантастов жила в условиях постоянной тесноты объемов. Им надо было вложить очень много в сущую малость, можно сказать, вбить сотню гвоздей в квадратный сантиметр доски. Поэтому приходилось отказываться от разнообразных риторических красот, переходить к прагматичной функциональности: только самое необходимое, только то, без чего невозможно обойтись. А впоследствии на той почве выработался особый стиль — емкий, сухой и непрозрачный.

Семинары были отличной школой. Видимо, именно там был получен драгоценный опыт — как писать короткими предложениями и нещадно вымарывать эпитеты. Проза «Четвертой волны» эпитетами бедна. Там, где они все-таки встречаются, трудно отыскать два эпитета, поставленных рядом. Очень высок процент отглагольных прилагательных, используемых в качестве эпитетов. Результат — крайний лаконизм.

Следующий этап очищения текста от излишеств — вычесывание избыточных глаголов, письмо назывными и безличными предложениями. Иными словами, стиль многочисленных двоеточий и тире. Вот образец подобного стиля, взятый из рассказа Эдуарда Геворкяна «Прощай, сентябрь!»: «Заурядная кислородная планета. Таких в Рубрикаторе сотни. Четвертая в системе красного гиганта. Два материка. Орбитальных ретрансляторов — два. Информационных буев — двадцать четыре. Людей — один».

Одна из главных «визитных карточек» «Четвертой волны» — динамичный диалог: рваный, состоящий в основном из коротких реплик и, как многое в их арсенале, полифункциональный. Диалог у «поколения 70-х» работал одновременно и на лексическую характеристику персонажей, и на изложение ситуации, и на главную суть произведения. Блестящие образцы таких вот диалогов нетрудно отыскать в повестях Вячеслава Рыбакова «Первый день спасения» и «Доверие». Современному массовому читателю подобные диалоги показались бы, всего вероятнее, слишком сложными.

Но дело не только в отшелушивании «цветов красноречия». Представители «Четвертой волны» выбрасывали из своих текстов сюжетные ходы, без которых, теоретически, читатель все равно мог понять ход действия, приложив минимум логики и внимания. Ну, или не совсем минимум… Помимо сюжетных перипетий могли оказаться за бортом также детали антуража, обстоятельства, подготовившие для текста то или иное состояние «сцены», то есть вторичного фантастического мира. Этим приемом особенно часто пользовался Андрей Столяров. Для того, чтобы полностью реконструировать сюжет его повестей «Некто Бонапарт» или же «Телефон для глухих», требуется очень внимательное, вдумчивое, а оптимально — неоднократное чтение.