«Если», 2004 № 10 (140) - [24]

Откуда что берется — на многие мои жизни Сурка я, человек по жизни бесхребетный, поставил себе главной целью на время школьного периода полностью отшлифовать свое поведение и, надо сказать, прогресса достиг немалого. У меня время было, не то что у вас. Я полностью избавился от приступов мелкой клептомании (о которой прежде совершенно не помнил), превратил боязливость в разумную осторожность и научился не медлить более секунды (это было самое сложное), прежде чем вступиться за несправедливо обиженного; приступы скупости, всегда неожиданные и отнюдь не такие редкие, как мне до того мстилось, я почти полностью победил… словом, микроскелетов в моем школьном шкафу за те 10–15 жизней Сурка существенно поубавилось.

Я до сих пор иногда задумываюсь, в чем была действительная цель столь долгой и упорной шлифовки, и ответа не нахожу. Точней, у меня есть несколько довольно убедительных объяснений, но ведь известно, что когда есть десять объяснений какому-то поведению, то верным оказывается одиннадцатое. То есть про себя-то я давно решил, что знаю, в чем дело.

Это трудно объяснить. Я знаю точно, что это не просто стремление стать лучше, скорее всего, это вовсе даже не стремление стать лучше, а какое-то другое стремление — может быть, выглядеть лучше в своих собственных глазах только. Возможно, причины лежат еще глубже, во всяком случае, это объяснение меня не очень устраивает. Знаю одно — меня испугало количество заусенцев, микрогадостей, совершаемых мной в детстве. Испугало по-настоящему — все это, показалось мне, было напрямую связано со зверскими убийствами, какими неизменно заканчивалась каждая моя жизнь Сурка.

А иногда мне кажется, что все проще — мне просто нужна была цель, все равно какая.

О Рогатом и тем более о его поисках в школьном возрасте было задумываться как-то рановато. Чем заняться в будущем после школы, я примерно догадывался, так что школу мне нужно было просто пересидеть. А просто сидеть скучно.

Я уже, кажется, говорил, что каждый раз, то есть по одному разу за одну жизнь, я словно бы невзначай выдавал себя Василь Палычу, который так и остался для меня полной загадкой. После чего Василь Палыч то звал меня к себе, то заводил разговор где-нибудь в пустом коридоре и задавал какой-нибудь странный для постороннего уха вопрос:

— Сколько тебе лет, Сирожа?

— Тридцать семь, — отвечал я, даже если в прошлый раз мне исполнилось тридцать восемь.

Или:

— Ты не знаешь, Сирожа, что случилось в семьдесят девятом году?

— Афган, — говорил я, прекрасно помня, что на дворе семьдесят восьмой год.

Или однажды:

— Сирожа, посмотри на меня. Ты физиком-то был когда-нибудь? Или так?

— Нет, — ответил я, застеснявшись. — Меня в Физтехе на устной математике прокатили.

Я соврал и сказал правду одновременно. Я имел в виду свою самую первую жизнь.

— Что ж так? — это был первый и единственный раз, когда Василь Палыч задал мне не один, а два вопроса.

— Пятерку зажилили. Я все правильно отвечал, но, говорят, мямлил. А я просто очень боялся ошибиться и по три раза каждый раз себя проверял. Так они промучили меня часа три, потом дали задачку на определение геометрического места точек, я решил, а они сказали, что неправильно, и соврали.

— Они ни при чем, — сказал в ответ на мою жалобу Василь Па-лыч. — Надо было усе сдавать на пятерки, и ты мог. Всегда надо усе сдавать на пятерки. Ну, иди.

Больше того я вам скажу — это был самый длинный разговор, которого удостоил меня наш любимый, наш потрясающий Василь Па-лыч; про него говорили, что раньше он работал физиком в каком-то секретном ящике, но почему-то вдруг эту карьеру бросил (я не понимаю, как можно такую карьеру бросить), ушел в школу, там поразительно быстро по советским меркам получил звание заслуженного учителя РСФСР. Так простым учителем физики до самой глубокой пенсии он и остался, пока не умер в восемьдесят пятом году в сортире от кровоизлияния в мозг.

Обычно, когда он заговаривал со мной, то задавал, как я уже говорил, всего лишь один из своих странных вопросов и больше к этой теме не возвращался, как бы я ни намекал. Ко мне он отношения не менял, но порой я ловил на себе его чуть испуганные и ревнивые взгляды.

Однажды, задавая свой очередной (в моей очередной жизни Сурка) вопрос, он сказал:

— Сирожа, а чем закончился Горбачев?

— ??? — не понял я.

— Я что имею в виду, — уточнил Василь Палыч. — Я имею в виду, что было после Фороса?

— А, — сказал я, несколько удивившись, но до конца не уразумев. — После Фороса. В девяносто первом. Смешной путч, ей-богу… Потом коммунистов прижали, «совок» распался, Горбачёва поперли и все наперегонки стали устраивать демократию. Трудно было, но потом…

— Ну, иди, — довольно улыбаясь, отпустил меня Василь Палыч.

Так я понял, что сведения Василь Палыча о будущем нашего мира заканчиваются августом девяносто первого года. И это было странно, поскольку я уже знал, что он умрет значительно раньше.

Так и остался для меня наш физик неразрешенной загадкой: ничего я о нем не понял, никакого ключа он мне не дал. Догадался только, что я не один такой на этом свете, хотя нас, судя по всему, очень мало. Мы — раритеты. Которых никто не охраняет и которых со всех сторон бьют.