«Если», 2004 № 06 (136) - [98]

— Вот утони я, — хвалился наглый Якунька, — немец и остановился бы. Может бы, совсем ушел. А так не отстанет. Ни за что. Зиму пересидит в острожке, а летом все одно — догонит.

— Так может, тебя утопить?

— Ты что! Ты что! Наоборот, приюти меня. Я полезен.

— Чем? — как в сказке спросил Семейка.

Дьяк не ответил.

…Летом было, отбивались в устье реки.

…Снизу и сверху выскочили лодки. На них стрельцы.

…Одноногий их многому научил. Будто всю жизнь так делали — лезли на борт злые, ножи в зубах, дым от пистолей. Запах крови и страха прогнал с берегов птиц. Часть царских холопов сбросили в воду, пусть придут в чувство в ледяной воде. Другую часть оттолкнули в лодках шестами. Немец на одной ноге стоял на борту своего севшего на мель коча (тем и спаслись), кричал обидное.

Семейка довольно морщил побитое оспой лицо.

Пусть мы в сендухе, да все в соболях, а молодой царь в бедном борошнишке.

Ишь, военного немца на нас послал! Вот и ходи теперь в холодном немецком камзоле. Может, уже и нет царя. Ходят слухи, что подменили его в Голландии. Вместе с глиняной трубкой. Теперь Россию, как кочергой, со всех сторон шурудит немец, черт, ада подкидыш. Вот и в Сибирь прислал такого же. А разве сибирский снег потерпит отпечаток чертова копыта?

Так и решил: оживем к весне, обманным путем подпалим немецкое стойбище. Чтоб ни один стрелец не ушел. Кто выскочит из огня, тех на рогатины.

В который раз вспомнил про Алевайку.

Оставил чудесную девку другу приказчику.

Слезно просил, прощаясь: «Вернусь, Иван, храни девку. Припас беру, пищаль, зелье пороховое. А ты пользуйся девкой, пока нет меня. Сытая, сам видишь, бока круглые. Оставляю трехсвечник с зеркальцем. Пусть смотрится. Обману немца, вернусь. Мы и не с такими справлялись. Девка при тебе не заскучает, знаю. Вон у тебя какая печь с вмазанными изразцами — такие издалека везут. Крылатые кони летят по сини. В тепле девка долго не сносится».

Думал, так будет, только одноногий переиначил.

Войдя в острог, беспощадно сжег избы установленных розыском воров, разметал строения. Друга приказчика — за тесную дружбу с ворами — повесил на невысокой ондуше. На ней шишечки, как узелки,

— много навязано. Оказалось, невысокая. Поставили приказчика на колени, чтобы задохнулся скорей. А девку Алевайку, лицо лунное, рогатые брови, немец возит при себе как приманку.

Беда ведь не по лесу ходит, она всегда среди людей.

Когда-то родилась Алевайка от веселого удинского казака. Потом его зарезали шоромбойские мужики, а мать дикующая тихонечко умерла. Получились у Алевайки длинные глаза и лицо тугое, как гриб — земная губа. Совсем молодой приютил девку Семейка, вырастил. Всегда теперь грудь крест накрест шалью перевязана — бабы научили. Дышит туманно.

А сама ничего не боится.

В этом даже немец убедился.

Однажды рассказал ей про голову человека, поднесенную одной царевне на блюде, Алевайка оживилась, подвигала рогатыми бровями:

«Такое хочу».

«Да зачем тебе?»

Пожаловалась: «Семейка меня за деньги оставил приказчику».

«Я ж повесил приказчика».

«Теперь Семейку хочу».

«А мертвецов разве не боишься?»

Когда казенный дьяк передал все это Семейке, тот только сжал губы плотно. Господь знает, как ему поступать. Конечно, нехорошо: у немца одна нога, а живет с чужой девкой, нас называет ворами, гоняется с пушками. А все потому, что в Разбойном приказе жестокий князь-кесарь настрого приказал нанятому за деньги немцу сыскать того Сеньку — вора и разбойника. А то, видите ли, захватил многие сумы медвежьи с мяхкой рухлядью, считай, вся прибыль ясачная прошла у царя меж пальцев. Без всякого снисхождения приказал князь-кесарь повесить самых злых прямо при дороге. А не будет дороги, то при реке. А не будет реки, где угодно!

В длинных переходах Разбойного приказа коптили свечи.

Скрипели перьями сумрачные дьяки и приказные, боялись, что их тоже пошлют в Сибирь. Пройдет азиат в халате, за окошком проскрипит обоз с пропалой рыбой. По стене зеленые пятна — плесень, с улицы — блеянье, мык. Под такой шум князь-кесарь Федор Юрьевич прямо приказал привезти вора Сеньку в Москву в железной клетке, чтобы показать всему народу. Царскую волю следует честь.

А ведь с чего началось воровство?

У казенных анбаров в Якуцке стоял в карауле служилый человек Семейка Козел. С ним был Лазарь, этот без фамилии. Отошел в сторону, а тут явился посыльный от воеводы. Потребовал выдать у караульного Козла припас для какого-то залетного гостиного гостя. «Давай ключи!» Чуть не в драку. Казаки два года ничего не видели, а этому — выдай сразу!

Идти за ключами Семейка отказался.

Гостиный гость вызвал своих людей, пригрозил именем стольника и воеводы Пушкина Василия Никитича. А Семейка все равно отказался. «Вот не пущу к анбарам, — грозно сказал, — никого, пока нам, служилым, не выплатят содержание! И хлебное, и соляное, и денежное». Самого воеводу, явившегося на шум, ухватил за груди, отпихнул прочь.

Конечно, набежали воеводские люди.

Отбившись обухом, Семейка опять схватил стольника и воеводу за груди, поволок из сеней на крыльцо. А там уже десятники, промышленники, гостиной сотни люди. «Не дадим себя больше бить! Уйдем, — закричал Семейка, — в сендуху!» Прямо в лицо обомлевшему воеводе крикнул: «До смерти тебя, может, и не убьем, но длинные руки пообломаем!».