«Если», 2003 № 08 - [76]

— Чушь! Подлый розыгрыш! Взять и умереть без видимой причины?! Я молод, здоров, полон сил, уже почти богат…

«…кому нужно твое богатство? Костлявой? От смерти не откупишься…»

— Не откупишься? Дудки! Если время — деньги… Продать все к чертовой матери (прости, Господи!) и уехать!..

«…уехать полным дураком. Раздавшим кучу добра за призрак монет-минут. И весь леденцовый городишко станет хохотать дураку в спину. Небось на таких остолопах и наживаются…»

— Я проверю слова мерзавца! Я узнаю правду!

«Проверишь? Как?!»

Десять дней. Десять дней… Ведя спор с самим собой, Освальд уже знал, что чувствует смертник в преддверии эшафота. Помилуют? Повесят? Может быть, судья жестоко пошутил? И через десять дней стражники, отомкнув темницу, с хохотом выпустят беднягу, обмочившегося от страха… Единственный очевидный способ проверки никак не устраивал. Если Троствейк сказал правду…

Утром из гостиницы вышел живой мертвец: землистое лицо, круги под глазами. Ноги держали плохо, но слабая искра надежды гнала тело вперед.

— Сколько у меня на счету?

— Десять дней без малого, — ответил пекарь, ничуть не удивясь.

— Сколько у меня на счету?

— Девять с хвостиком, — ответил кондитер.

— Сколько у меня?

— Девять с мелочью, — ответил портной.

— Сколько?..

— Девять, — ответила молочница.

— Вы сговорились! Все!!!

— Извините…

— Я хотел бы вернуть обратно дражуар.

— Мы не принимаем обратно проданные вещи.

— Я хочу вернуть коня. Он засекается.

— Надо было смотреть при покупке.

— Верните задаток за диадему!

— Вы не хотите забрать украшение? Оно готово.

— Не хочу. Я передумал.

— Я не возвращаю задатков.

— Я буду жаловаться!

— Ваше право.

— Негодяй!

— Если вы не уйдете, я велю сыновьям вышвырнуть вас вон.

— Вы старьевщик?

— Я.

— Сколько вы дадите за все эти вещи?

— Очень мало, господин. На вашем месте я бы не согласился.

— Это сговор!

— Нет, господин мой. Это Гульденберг.

— Кошелек или жизнь!

Подвыпивший щеголь качнулся, скосив по-птичьи левый глаз на грабителя. «Вы шутите?» — скрипнул снег под сапогом. Щеголю было хорошо. Щеголь недоумевал. Он хотел домой: в кресло у горящего камина, вытянуть ноги к теплу, взять кубок глинтвейна, сунуть нос в аромат жарких пряностей и сделать из «хорошо» — «лучше некуда». Этот гульденбергский обыватель несомненно заслуживал ограбления, если не казни, ибо сам был злостным преступником: во Фрейсбурге его арестовали бы за шаубе на куньем меху с воротником шалью, разрешенной лишь дворянам, в Майнце — за берет с перьями, стоившими дороже позволенных десяти гульденов, в Нижней Австрии — за камку и бархат камзола, запрещенные всем, кроме обладателей высоких титулов, а в чопорном Кюстрине или, скажем, Магдебурге щеголь пострадал бы за вязаные штаны из шелка, надетые под панталоны с чулками. За такие в высшей степени вольнодумные штаны маркграф Иоганн Кюстринский сделал выговор своему тайному советнику Бартольду фон Мандельсо, сказав с укором: «Милейший, даже я надеваю сию роскошь по воскресеньям и в святые праздники!»

— Ты что, не понял? Кошелек или жизнь!

Освальд достал нож, за который (проклятье!..), пребывая в блаженном неведеньи, отдал горсть мгновений собственной жизни, и показал оружие щеголю. Пусть знает, с каким грозным лиходеем имеет дело. Господину ван дер Грооту человека зарезать — пустяки. Господин ван дер Гроот, заплечных дел мастер банкирского дома «Схелфен и Йонге», стольких без ножа зарезал, что уж если с ножом — ого-го, берегись! Тем паче щеголь сам напросился. Ибо сказано в «Уставе против роскоши»: «В связи со щегольством распространяется зависть, ненависть и дурные мысли, чем нарушается христианская любовь и уничтожается исконное различие меж сословиями!» Вот пусть поделится от беззаконных щедрот, прекратив нарушать христианскую любовь. Все вышеупомянутые соображения подогревали душу, словно дровишки, подкинутые в еле дымящую печь, потому что нрава господин поверенный был скорее мирного, чем воинственного, и сейчас чувствовал себя не лучшим образом.

— Кошелек? Жизнь? — переспросил щеголь, отступая к дому.

Лицо его внезапно стало белее снега. Видимо, до затуманенного хмелем рассудка дошел смысл вопроса, которого житель Гульденберга не мог, не смел… да что там! — попросту не умел понять. «Кошелек? Жизнь?..» — несчастный с детской обидой вперился в грабителя, пожал плечами и кулем осел под стену дома. Губы дернулись, бессильны выговорить ответ; так и не сделав выбора из двух предложенных вариантов, щеголь закрыл глаза, вздохнул и умер.

От страха. Или от невозможности предпочесть одно другому.

У него было слабое сердце.

Испуганный Освальд смотрел на мертвеца, бормоча слова, неизвестные на языках человеческих. Оправдывался? молил о прощении? пытался заставить ватные ноги шагнуть к добыче, беспомощной и беззащитной? Бог весть. Рослый, дородный, с ножом в руке, господин поверенный выглядел сейчас нашкодившим щенком, кружившим у сахарной косточки подле конуры сторожевика-волкодава: схватить? бежать? Легкий ветер кружил поземку у ног щеголя, провожая душу в дальний путь. Луна каталась по небу, слабо звеня. Искорки гуляли по сугробам. Маленькая, ослепительно яркая монетка скатилась с шалевого воротника: словно умерший прятал денежку в меху, от дурного глаза.