«Если», 2002 № 03 - [24]

— Где вы это раскопали? — без устали спрашивала она. — Откуда это взялось? Что это?

Но ответы неизменно были уклончивы и сопровождались озадаченными взглядами — так уж Марис действовала на людей.

— Никто не понимает, что тебе здесь надо, — сказала ей однажды девушка, которая шила из лоскутов цветастые рубахи.

— Я приехала учиться волшебству, — ответила Марис. Простая фраза, которую она повторяла сотни раз.

— Почему? С тобой что-то стряслось? Это из-за кого-то?

Марис широко раскрыла глаза, сама до крайности озадаченная, а потом решила, что все ясно.

— Ты намекаешь на мою внешность? На мое уродство? Считаешь, что из-за этого со мной что-то приключилось, вот я и сбежала, чтобы научиться волшебству?

— Ты вовсе не… — Девушка замялась, потом попробовала снова: — Никто не приходит сюда только из-за… — Новая пауза. — То есть…

Марис почесала голову и безразлично подумала: не хватало только вшей.

— Может быть, — проговорила она, — я бы тебя поняла, если бы ты объяснила, зачем ты сама здесь.

Лицо девушки, настолько красивое, что она, казалось, борется с собственной красотой, захлопнулось, как дверь с защелкой — то же самое происходило с лицами эльфов. Потом, вглядевшись в лицо Марис с нехорошей кожей и глазами глубоководной рыбы, оно опять медленно раскрылось, и Марис увидела то, что та пыталась спрятать: страх, отвращение, надежду.

— Ты не боишься! — выпалила она. — Не боишься того, что осталось позади тебя. Вот что тебя отличает.

Марис уставилась на нее, не убирая с глаз спутанные пряди.

— Попробуй объяснить, — попросила она. — Назови свое имя.

Они долго сидели на голом матрасе, на котором Элейн шила невесть из чего рукав, без умолку болтая. Во время ужина через кухню тянулась бесконечная вереница, чтобы схватить что-нибудь пожевать и уничтожить схваченное на ходу, не переставая переругиваться с полными ртами. Марис, помогавшая поварихе, получше пригляделась к лицам вокруг. Много дней она не отличала одно от другого; все казались бледными, замкнутыми, все бросали на нее отчужденные взгляды, а то и вообще не желали на нее смотреть. Мало кто знал девушку по имени, хотя некоторые награждали ее кличками. Одна из кличек, повторенная и сейчас, сильно ее удивила: «училка»! Если разобраться, то все верно: ведь она постоянно задает вопросы, на которые невозможно ответить, то есть проверяет знания…

Этим вечером она научилась различать своих соседей, понимать выражения их лиц, глаз, поняла, кто вороватый, кто воинственный, кто болезненный, кто злой, кто напуганный. Хотя напуганы были все до одного. Каждый был настороже: кто пускал в ход кулаки, кто бил взглядом, кто голосом. Все ходили ощетинившиеся, готовые отразить удар, напуганные до полусмерти.

Дорогой Дневник, — записала она после ужина, — Элейн рассказала мне невероятные вещи. Она показала мне шрамы. Сначала она твердила, что я ничего не добьюсь, но я все-таки ее убедила; она выкрасит мне волосы своей краской для одежды, которую, как она утверждает, делают из природных материалов: орехов, ягод. Она знакома с кем-то, кто собирает все это и варит краски. Еще она обещала подумать, как быть с моим лицом, которое легко забыть, но трудно не узнать благодаря поселившимся на нем созвездиям. Она велела мне не говорить так про саму себя. А почему? Все так делают. Еще я всегда хохочу первой. Это ей непонятно. В общем, она знает кого-то, кто делает маски из перьев и крашеных тряпок, но пока говорит об этом уклончиво. Думает, что это слишком опасно. Но магия не менее опасна. Раньше я этого не знала, а теперь знаю.

Той ночью, в кромешной тьме, она проснулась, разбуженная странной музыкой. Наверное, снова отключилось электричество; хорошо хоть, на улице уцелел один-единственный фонарь, и благодаря ему она, шатаясь по дому, могла разглядеть лестницы и зловещие темные углы. Музыка манила ее вниз, как детская рука, невинная, но властная, уговаривающая: взгляни-ка на этот цветок, этот камешек, этот орешек… Она шла на зов не думая, босая, с полузакрытыми глазами, волоча за собой оборванную полу старой длинной сорочки без рукавов. Едва услышав музыку, еще не встав с постели, она схватила дневник и ручку и теперь несла их, не сознавая этого и не отдавая себе отчета, что будет делать на пустой улице среди ночи.

Дверь на улицу отозвалась на ее толчок скрипом, но скрип никого не разбудил. Шершавый тротуар еще не успел остыть. Никто нигде не играл; можно было подумать, что музыка доносится с луны. Она попыталась пошире раскрыть глаза и хоть что-то разглядеть. Музыка раздается на улице, заворожено подумала она. Это играют водопроводные трубы и кабели под асфальтом, поет электрический ток. Она чувствовала ногами вибрацию и знала: музыка вливается ей в кровь. Потом она услышала собственное бормотание: то были произвольные ноты, подобные легкому дождю. Город, покачиваясь, уплывал в даль, как рыхлый серый ком из зданий и улиц, освещенный уличными фонарями. Потом волна изменила направление, и ком стал наплывать на нее — теперь зеленый и золотисто-бежевый, пахнущий не камнем, а землей.

Она стояла на заросшем дубами холме, посреди бескрайнего леса. Деревья были огромные, старые, громоздились над ней, хотя не загораживали вид. «Я королева холма, — подумала она. — Где мое лицо?» Она нагнулась и, не переставая напевать, принялась собирать опавшие листья.