«Если», 2001 № 07 - [103]

Ровно через тринадцать минут двенадцать секунд дверь кабинета неохотно приоткрылась и в образовавшуюся щель прополз насмерть невыспавшийся парень — тощий и встрепанный. Длинный нос его оседлали круглые, леннонообразные очки. В руке парень держал коричневую электронную плату, усеянную разноцветными прямоугольничками микрочипов.

— Вот, — сказал он, не здороваясь, — Эсбэ лайв плэйер пять один. Достал он меня. Не тянет железо. Менять надо. Давайте апгрейднём его, а, Иван Иваныч? Возьмем Turtle Beach Santa Cruz. Долбаный сырраунд будет закачаешься!

— Это ты брось, Владислав! — строго сказал подполковник. — Сколько этот бластер у тебя работал? Два месяца? Еще поработает. Денег на вас не напасешься — каждую неделю новые железки покупать.

— Вот, всегда так… — флегматично протянул парень и шлепнулся на диван. — Что вы денег-то жмете, Иван Иваныч? Мы ж их назаработали три Камаза. Хоть вилами грузи.

— Это не моя валюта. Государственная. — Подполковник поднял вверх указательный палец. — А мы будем действовать согласно смете. Все понятно?

— Понятно… Ладно. Придумаем чего-нибудь. Изобретем.

— Значит, так, Градовский! — произнес полковник Трофимов серьезно и торжественно. — За успешное осуществление операции "Стрела" вы представлены к государственной награде. Ты и два твоих оболтуса. Вершинин и этот, как там его… Судаков.

— Какая награда? — оживился Владик. — Деньги?

— Медали.

— Ух ты! — Владик изумленно поскреб в затылке. — Классно! Все тетки в осадок выпадут! А ее как носить? Только на пиджаке или на свитере тоже можно? У меня пиджака нету.

— Никак не носить. Будешь хранить коробочку дома. Не забывай — ты по секретному доступу проходишь. И официально к Внутренним Органам никакого отношения не имеешь.

— Ладно. — Градовский кивнул головой. — Я пойду, Иван Иваныч? Спать хочется.

— Подожди. — Подполковник улыбнулся — добро, по-отечески. — Ты мне напомни, Владик, кто из вас троих был Электронным паханом?

— Я и был.

— А Кумпол?

— Он за всю жизнь к компьютеру ни разу не подошел. Ему вроде как за западло было — он мне так объяснял.

— Не жалко тебе Кумпола? Его ведь из-за тебя грохнули.

— Жалко, — сказал Владик. — Только я тут не причем. Мое дело программы и сеть, а грохать людей — это по вашей части. И бегемотика его жалко. Хороший был бегемотик. Ласковый, хоть и вонючий. Кузей его звали.

— Как там ваша игра для проституток? Продвигается?

— Так себе… — Владик неопределенно помахал в воздухе бледной рукой. — Сделаем, конечно… — Парень снял очки и близоруко уставился на Трофимова. — А может, не будем девочек трогать, а, Иван Иваныч? Пусть себе живут.

— Разговоры отставить, — жестко сказал подполковник. — Идите и работайте, Градовский.

Градовский поплелся к выходу. Трофимов смотрел ему вслед и задумчиво шевелил бровями.

— Жалко им… — бормотал еле слышно. — Бегемотиков жалко, девочек. Этак никогда порядка не наведешь.

Он подошел к окну, откинул штору. Посмотрел вверх. И крякнул от удовольствия.

Прочная, непробиваемая крыша, окрашенная в цвета Внутренних Органов, висела над некогда криминальным городом Волгоколымском.

Критика

Евгений Харитонов «Русское поле» утопий

Мы продолжаем публикацию очерка, посвященного утопическим проектам обустройства России. Тема оказалась насыщенной фактическим материалом, поэтому, вопреки заявлению в предыдущем номере, мы пока не ставим точку.

К нам, кто сердцем молод, Ветошь веков — долой! Ныне восславим Молот И Совнарком Мировой!

Владимир Кириллов

В 1917 году в России впервые в мировой истории был проведен глобальный эксперимент по воплощению утопических идей в жизнь.

Послереволюционная Россия стала самой фантастической из стран, где удивительным образом переплелись романтика преобразования, действительно фантастические темпы строительства с репрессивной политикой власти, трагическим положением крестьянства. Самые возвышенные мечты и страх шагали рука об руку.

Столь радикальные преобразования в обществе породили потребность в социальном прогнозировании. Даже «овеществленная Утопия» не могла обойтись без своих летописцев будущего. Новая Россия нуждалась в художественном осмыслении перемен, в «рекламной» демонстрации конечной цели. И фантастика оказалась здесь как нельзя более кстати. Ведь только ей было под силу воплотить в наглядных картинах коммунистический идеал. Большинство произведений той поры было проникнуто ощущением реальности мировой революции с последующим наступлением всепланетного коммунистического рая. Журналы и книжные прилавки пестрели рассказами и повестями о последней битве мирового пролетариата с «гидрой капитализма»: «Всем! Всем! Всем! В западных и южных штатах Америки пролетариат сбросил капиталистическое ярмо. Тихоокеанская эскадра, после короткой борьбы… перешла на сторону революции. Капитализм корчится в последних судорогах, проливая моря крови нью-йоркских рабочих» (Я.Окунев. «Завтрашний день»). Молодая советская фантастика была охвачена всеобщим энтузиазмом и искренней верой в лучшее будущее, которое ожидает новую Россию, а вместе с ней и весь мир.

Это время поэт Николай Тихонов метко окрестил Перекрестком Утопий. И в самом деле, не было в истории российской словесности более утопического периода, чем первое послереволюционное десятилетие. «Философия, наука и искусство призваны к строению социализма, то есть к единственному и неизбежному пути в будущее, туда, где на каком-то отрезке времени машина заменит человека, где человек, освобожденный от физического труда, от забот о хлебе, тепле и всей обыденности, сможет наконец наверстать все счастье жизни…» (А.Н.Толстой).