«Если», 2000 № 08 - [103]
Переход к «рыночной литературе» можно считать большой уступкой со стороны писателей под давлением реальной жизни.
Но я думаю, что это — только одна из возможных оценок.
Наступающий век будет, надо думать, куда в большей степени веком телевидения, чем уходящий двадцатый. Телевидение, хочет оно того или нет, будет стремиться победить книгу в борьбе за свободное время читателя/зрителя, иными словами — за действенность рекламы, которой оно кормится. Литература, если желает продолжить существование, должна обороняться. И она на это способна.
Но основной силой литературы в этом соревновании является та часть этого искусства, которую пренебрежительно называют «массовой». Именно в силу своей массовости, в силу доступности, в силу демократичности.
(Помню, когда в «Советском писателе» проходила моя книжка «Один на дороге», в отделе прозы журнала «Знамя», искавшем произведения на военную тему, об этом узнали и пригласили меня. Я принес рукопись. Прочитав ее, мне разочарованно сказали: «Ах, у вас остросюжетное!..»)
Двадцатый век был веком автомобиля. Но он начал становиться таким не тогда, когда были созданы первые машины, но лишь тогда, когда Форд начал производство массового автомобиля — простого и дешевого, но исправно выполняющего свою задачу: передвигаться и везти. Элитной литературе в состязании со сверхмассовым телевидением не выдержать. Не потому, что она бессюжетна, но потому что бездуховна: сегодня она не несет в себе того духовного, морального, этического заряда, каким отличалась русская проза, и оценки ее производятся не по уровню ее духовности, но по соответствию требованиям моды. А массовая литература способна хотя бы сохранить у множества людей привычку к чтению. Это будет главным. Сохранится привычка — и когда появится в России новая великая литература, ее встретит поколение, не разучившееся читать.
Думаю, что этим оправдывается появление в наши дни любой, пусть и не самой лучшей книги, которую охотно покупают. А о высоких эстетических критериях хорошо будет рассуждать в более благоприятные времена, когда люди перестанут думать о завтрашнем дне с тревогой и у них возникнет тот излишек времени и энергии, какой необходим для подлинного восприятия высоких мыслей и образов.
Наверное, всякому, решающемуся или решившемуся заниматься литературной работой, известна очень немолодая истина (или, во всяком случае, должна быть известна): неважно, о чем написана книга, важно, КАК она написана. Ведь именно это «как» отличает литературу от всего того, что ею не является, как не является человеком восковая фигура, даже с точностью воспроизводящая облик оригинала. Наверное, это единственное, что не следует уступать рынку.
Вот какие мысли сопровождают меня в последнем году двадцатого века.
Не обходится, конечно, и без других мыслей: о будущем. Они порой тоже бывают достаточно фантастичными.
Например, о повторяемости событий в истории.
Есть такая историческая картинка: в сильной и влиятельной стране, потерпевшей, однако, поражение в войне, переживающей разруху, голод, инфляцию и многопартийную неустроенность, дряхлый президент назначает на пост главы правительства человека молодого, способного принимать крутые решения и стремящегося вернуть стране ее былое величие.
Ему это удается. Начинает он с восстановления территориальной целостности страны. Притом бескровного. Стране это нравится. Став главой государства, расчистив пространство вокруг себя от конкурентов, создав оправдывающую действия идеологию, уверив народ в своей непогрешимости, человек идет дальше. У него один недостаток: он не умеет вовремя остановиться.
А может быть, остановка просто невозможна? Политика обладает своей инерцией…
Эта страна сотрясает мир. Целых двенадцать лет. Всего двенадцать. Потом ей приходится заново учиться жить.
Насколько история повторима?
Новый век.
Что дальше?
Кто поживет — тот увидит…
Рецензии
Владимир ХЛУМОВ
МАСТЕР ДЫМНЫХ КОЛЕЦ
Москва: Диалог, 2000. — 415 с.
(Серия «Современная российская проза»).
5000 экз.
Таких книг, к сожалению, мало. Товар «штучный», странный по нынешним временам. Роман выбивается из привычных схем, сопротивляется попыткам классификации.
«Мастер дымных колец» — это фантастика? Да, безусловно. Зеркальные миры, трансформация реальности, преодоление смерти — все это атрибуты жанра. Но роман Владимира Хлумова — все же нечто большее. Блестящая русская проза? И это определение, будучи абсолютно верным, в то же время недостаточно.
Здесь искусно переплетаются бытовой реализм и высокая поэзия, строгая научная логика прекрасно сочетается с сюрреалистическими поворотами действия, явь незаметно переходит в сон, который едва ли абсурднее яви, под иными именами и масками оживают герои Пушкина, Достоевского, Булгакова.
Поначалу кажется, будто перед нами — альтернативная история. Мир, очень похожий на наш, но вот, к примеру, не построен в нем Петербург, вместо него — маленький провинциальный городишко Северная Застава, полюс темноты и скуки, и строят в нем некий секретный объект… Но когда на сцене появляются тамошние вершители судеб, подозрительно смахивающие на Ленина со Сталиным, понимаешь: что-то не так. Сюрреализм правит бал. Вокруг Столицы вырастают кактусовые леса, «государственная машина» оказывается совокупностью металлических рычагов с привязанными к ним колокольчиками, логика событий причудливо изгибается, законы природы подчиняются воле гениального физика Варфоломеева. Напряжение нарастает: секретный объект, детище Варфоломеева, соединяет и без того уже тяготеющие друг к другу зеркальные миры, Северная Застава превращается в Ленинград, а Южный Город — в Киев, миры сливаются, обретая общую историю, но никому от этого не становится лучше… А действие уже переносится в невообразимо далекое будущее, где воплощена мечта провинциального чудака Пригожина — воскрешение умерших предков, вполне в духе идей Н. Федорова. Фарсовые ноты звучат все отчетливее, но смех, как и положено классической традицией, непременно сквозь слезы, а когда мы возвращаемся в фантасмагорическую реальность измененного Варфоломеевым мира, слез становится все больше…
