«Если», 1999 № 08 - [100]

4.

Я до сих пор страдаю оттого, что не стал художником. Мне часто кажется, что в этом и было мое призвание. Когда мне было лет двенадцать, я смог уговорить маму бросить учить меня музыке, к которой у меня не было ни склонности, ни способностей, а отдать в художественную школу. Мама, которая всегда прислушивалась к голосу разума, отвела меня в школу у метро «Парк культуры», и там я проучился до весны. А в конце лета, так как сердце стало барахлить, меня отправили в санаторий в Кисловодск. И я вернулся в конце сентября. Мне было неловко заявиться в художественную школу с опозданием на месяц, и я попросил маму пойти со мной… а маме было некогда. Так мое художественное образование и не состоялось.

Мама не виновата. Ей было трудно. Двое детей, весь день на работе и еще вечером брала на дом работу — раскрашивать платки или диапозитивы для поликлиник. В сорок девятом году третья папина карьера катастрофически завершилась.

Шла борьба с сионизмом.

Все заместители папы и большинство арбитров были евреями.

Был проведен обыск в конторе, окна которой выходили на мавзолей. И в подвале, как потом говорил один из папиных друзей, пострадавших на этом, нашли «дежурную лопату». Этой лопатой евреи-арбитры копали подкоп под Кремль, чтобы убить товарища Сталина.

Всех заговорщиков арестовали, а папу сняли с работы и выгнали из партии за утрату бдительности.

И стал мой папа преподавать государство и право. К концу жизни даже защитил наконец докторскую и вызвал меня, чтобы я встречал на вокзале приехавших к нему из других городов оппонентов (это было связано с очередными интригами в мире юристов); я нес их чемоданы, а папа говорил: «Вот мой сын Игорь, кандидат наук».

В то время я уже начал писать фантастику, но этот вид творчества выходил за пределы воображения папы, он так и не догадался, что я почти настоящий писатель.

Он был высоким, полным, могучим мужчиной с глубоким басом, который я не смог унаследовать. Он любил застольные песни. Вставал и пел басом: «Как бы мне добиться чести, на Путивле князем сести». У него всегда были молодые любовницы, хоть он износился, поиздержался и жил последние годы в бедности. У него в квартире были самые дорогие и шикарные вещи — приемник «телефункен», мебель, одежда, — но все было приобретено до 1949 года. В прошлом даже осталась машина «Хорьх» — жуткой длины, которая принадлежала раньше какому-то гитлеровскому партайгеноссе.

Будучи человеком здоровым, но толстым, он любил и умел лечиться. Сначала в Кремлевке, а потом в обычных больницах. Я его и помню-то по больницам. И тетя Галя болела всегда, и мой брат Сергей всегда болел, даже средней школы не закончил. А когда папа заболел в последний раз и уже не мог подняться с дивана, то начался обмен партийных билетов. И тут папа вызвал меня, чтобы я достал ему фотографа на дом. Он страшно боялся, что ему не дадут нового билета и партия уйдет в будущее без него.

Он всегда был обижен на меня за то, что я не хочу вступать в партию и не люблю Ленина. Но полагал, что с возрастом я исправлюсь.

После смерти папы и последовавшей сразу смерти тети Гали, которая всю жизнь терпела папины эскапады и ждала его на кухне, а жить без него не могла, я разбирался в папином письменном столе. Там обнаружились бумаги о строгом выговоре в Ленинграде, материалы о снятии выговора, анкеты, автобиографии, справки и бесчисленное множество пригласительных билетов на Красную площадь на ноября, на Тушинские воздушные парады, на съезды Советов и партии. И книга «Хозяйственный договор в СССР», написанная на основе докторской диссертации, которую он переписывал четыре раза, так как за те годы по крайней мере четырежды изменилось понятие государственного договора в СССР.

Последняя папина катастрофа плохо отозвалась на нашей с мамой жизни. Дело в том, что папа, разойдясь с мамой, оставил нам две комнаты в трехкомнатной квартире, третья комната досталась одному из его сотрудников, Соколову. Вскоре после разгона Арбитража дядю Сашу Соколова, с которым мы отлично ладили, хоть он пил горькую и баловался с мальчиками, арестовали, а комнату передали шоферу МГБ и его жене Катерине. И началась коммунальная жизнь, в которой маму жутко притесняли и постоянно грозили доносами — соседям хотелось оттяпать всю квартиру, но, на наше счастье, по чину им больше комнаты не полагалось. Наша квартира превратилась в коммуналку худшего типа — с разделом конфорок и криками на кухне. Впрочем, все мои друзья и однокашники жили тогда в коммуналках, и считалось, что у нас еще далеко не худший вариант.

К тому же мы жили в доме 21 в Сивцевом Вражке, в двадцать первой квартире, и она находилась на бельэтаже — то есть окна начинались в двух метрах от земли. Так что с наступлением весны и до поздней осени окно в комнате было открыто, и входили и выходили только через окно, притом обеденный стол весь день был расставлен, чтобы удобнее играть в пинг-понг. Младшая сестра Наташа, родившаяся в 1939 году, всегда была с нами, в нее влюблялись (с поправкой на разницу в возрасте) ребята из нашей мужской школы, а позже ее школа (№ 70, на Гагаринском) стала как бы партнером нашей школы. И мы дружили с тамошними девочками. Честно говоря, это была одна из глупых затей товарища Сталина — разделить мальчиков и девочек. Наверное, вождь вспомнил с тоской, как он учился в семинарии, куда принимали, разумеется, только мальчиков. И ходили они в униформе, как и мы.