«Если», 1992 № 05 - [14]

Герой начинает действовать.

Прежде всего он пытается подбить на бунт кого-нибудь из местных (отверженных голодающих, сданных в металлолом роботов, от века живущую в пещерах расу). Однако до предела замороченные пропагандой бедняги посылают буревестника подальше, а некоторые подлецы даже пытаются сдать его законным властям. Поняв, что мирный путь развития революции, как и следовало ожидать, невозможен, товарищ переходит от разъяснительной работы среди трудящихся к прямому революционному действию.

Для начала он с особой принципиальностью мочит предателей, отступников и трусов. Тут, кстати, следует заметить, что герой носит, как правило, какое-нибудь простое, односложное имя: Билл, Ян, Рон или Кен, так что фамилия, допустим, Верховенский в стилистику просто не укладывается… Предателя он кончает сам традиционным способом: пулю в лоб (поскольку пули в затылок возможны только после взятия власти, в спокойной подвальной обстановке). Ну, заодно, конечно, гибнет и девушка (инопланетянка, симпатичная думающая машина или очаровательное человекоподобное, женственно зеленого цвета), которую мужественный борец уже полюбил, но жертвует ею во имя победы добра.

После этого свободный от всего личного вождь возглавляет восстание ржавых персональных компьютеров и в огне и грохоте уничтожает-таки сволочную антигуманную систему. Рушатся шестеренки, пылают энергетические базы, жестокий супермозг гибнет в страшных мучениях (сожженный напалмом, раздавленный скалами, сброшенный в пропасть, поднятый на рабоче-крестьянские штыки)… И свободные — правда, обесточенные — пи-си вступают в светлое будущее.

Частенько — видимо, в силу интеллигентско-анархических пристрастий автора — герой не поднимает народ, а проделывает все то же самое в одиночку, пренебрегая гениальным указанием относительно идеи, овладевшей массами. Но и в первом, и во втором случае в ходе великой фантастической революции невинные гуманоиды, мыслящие машины или гомункулы (как выступающие на стороне прогресса или реакции, так и вовсе стоящие в стороне) гибнут толпами. Ни герою, ни читателю их ни капли не жаль, поскольку они полностью лишены всего человеческого: не склонны жаждать высокого идеала и крушить все вокруг ради него — значит, не люди.

На том все и кончается. стабильностью, так вот, скажи им все это, авторы не согласятся и, наверное, даже обидятся.

Почему, ну почему им, этим американцам или живущим не хуже, так хочется крушить, ломать, уничтожать порядок? Почему они облекают это свое желание в фантазии и реализуют на других планетах, в будущем, в параллельной вселенной — где угодно, лишь бы побушевать?

Может, именно потому, что живут неплохо? Может, если бы сохранились в семейной памяти реалии «борьбы за свободу», не оставившей камня на камне от процветавшей страны, были бы поосторожнее в своих романтических снах?.. Хотя… В годы стабильности коммунистического режима и наши фантазеры посылали наших стажеров и практикантов на другие планеты и в другие века, где ребята преисполнялись отвращением к удушливой мещанской атмосфере, к «свинцовым мерзостям» застойной жизни и бесстрашно рубали обывательщину и вещизм.

маленькой моей повести «Невозвращенец» аудитория прочитала, в основном, детали и подробности наступавшей гражданской войны. На героя и его поведение, как и следовало ожидать, учитывая силу воздействия фона, внимания не обратили. Между тем, как обычно и случается, для автора именно выбор героя, оставшийся вне читательского интереса, был главным «идейным содержанием» сочинения. Герой же, напомню читавшим, в. финале повести сначала в дискуссии, а потом и личным выбором утверждал: существуют ситуации, когда можно предпочесть участие в ответном насилии бездейственному созерцанию и смирению перед неправедной силой. Не заметил этого почти никто, а заговорил со мною об этом впервые не соотечественник. «Хорошо, — сказал немец средних лет, издатель, заметный во франкфуртском книжном бизнесе, — хорошо, что в твоей повести герою все-таки не удается решить все проблемы, сбежав в ваше страшное будущее, где все стреляют и где он сам так легко вытаскивает пистолет. Ты правильно придумал: те, против кого он вооружился, только и ждут, чтобы он выстрелил, тут ему и конец — как человеку, он становится таким же, как они…»

Я едва не прослезился от благодарности к хорошо прочитавшему повесть — прежде всего «контрреволюционную», все остальное менее важно.

Сегодня мы как читатели, может, единственные в мире, кто готов отвергнуть романтику оправданного благородной целью насилия, романтику справедливой революции — мы уже снова, в который раз за неполные сто лет, этой романтики попробовали и продолжаем хлебать. Голодные, под автоматными очередями, под залпами «градов» и «апозаней», в городах без газа и воды, по соседству с полуразрушенными атомными станциями — мы все меньше способны сочувствовать мятежнику, который презирает обывателей только потому, что они живут по единым, довольно скучным правилам, который требует от мирного человека идти на подвиг «во имя». С нас хватит — мы опять видим, что получается «затем», если «разрушить до основания». Толстых гагар жалеем, робким пингвинам сочувствуем.