Ёсико - [13]

— Я люблю Китай, — сказала она. — А в Японии даже никогда не была. Моя китайская мама бранит меня за то, что я веду себя слишком по-японски. Она учит меня, как следует двигаться по-китайски, и всегда шлепает, если я кланяюсь, как японка. А потом, когда я возвращаюсь в Мукден, моя мама ругает меня за то, что я веду себя не так, как подобает японской девушке. Прошу тебя, дядя Ван, скажи, что мне делать!

Ты и одна, и другая, говорил я ей. На этот раз — с большей уверенностью. Ты — ребенок Маньчжоу-го. Мы живем при рождении Новой Азии, объяснял я. Однажды в другом, лучшем мире, в мире без глупых предрассудков, без войн, алчности и империализма, в мире, где все расы будут равны, только там и тогда люди будут ценить тебя такой, какая ты есть.

Бедняжка, однако, оставалась в растерянности. Почему она должна скрывать, что она японка? Как ей объяснить одноклассникам, что ее китайский приемный отец, которого они считают предателем лишь за то, что у него есть японские друзья, на самом деле добрый и порядочный человек? И как ей вести себя, когда все остальные выходят на демонстрацию против Японии? Чистота ее детской души глубоко тронула меня. Я смотрел в ее влажные темные глаза, и мне хотелось как-нибудь успокоить ее, осушить ее слезы, успокоить разум. Как ей понять это общество взрослых людей со всеми его политическими хитросплетениями? Для этого мира она чересчур хороша.

Поэтому я посоветовал ей набраться терпения. За одну ночь история не делается. Китайская мудрость учит нас думать о будущем. Грядущие поколения поймут, что мы делали это ради их же добра. Мы должны сообща работать для того, чтобы преодолеть взаимное культурное непонимание. Я понял, что ей нельзя больше оставаться в китайской школе и даже в ее китайской семье. Слишком опасно. Она легко может погибнуть в языках пламени того антияпонского пожара, что так яростно раздувают китайские агитаторы.

И кроме того, я не был уверен, что мне так уж нравится идея встречи двух Ёсико. Моя юная протеже была еще слишком неискушенной в знании о путях мира сего, чтобы подвергать ее воздействию специфической утонченности Восточной Жемчужины. Никто не был так предан Дон Чин, как я, но уж больно сложной она была женщиной. Их встреча могла быть крайне неверно истолкована. Ёсико испытала так мало, Восточная Жемчужина — так много. Я ощущал опасность — и потому все откладывал обещанное мною официальное знакомство. Но я не мог следить за ней денно и нощно. Я был ей нянькой, но не телохранителем.

Но чему быть, тому не миновать. Друг другу их представил полковник Аидзава, военный атташе, на вечеринке в ресторане Восточной Жемчужины. По всей видимости, Дон Чин, облаченная той ночью в один из своих черных мандаринских халатов, одобрительно оглядела Ёсико с ног до головы и сказала: «Итак, ты все-таки японка. Но совершенно очаровательная!» А затем взяла ее за руку и добавила: «С сегодняшнего дня я хочу, чтобы ты думала обо мне как о своем старшем брате и повелителе». С тех пор Ёсико почти ежедневно принимала звонки, обычно от одной из «хризантем», о встрече с Восточной Жемчужиной в ее ресторане или в каком-нибудь неподобающем ночном клубе на территории иностранной концессии. И семнадцатилетняя девушка, несомненно польщенная вниманием этой великой соблазнительницы, стала ее преданной ученицей. Она даже получила от Дон Чин в подарок несколько китайских платьев, ибо та обожала наряжать ее, точно куклу, для персонального увеселения «старшего брата». Я был в ярости, поскольку все еще чувствовал ответственность за этого ребенка.

Как-то раз душной ночью в преддверии грозы я очутился в одном из самых нелюбимых мною мест — в танцевальном зале отеля «Астор Хаус», где иностранцы, притворяясь, будто они находятся в Лондоне или Вене, танцевали в своих неуклюжих вечерних нарядах, бросая презрительные взгляды на нескольких азиатов, которые, разумеется, должны были рассматривать самое пребывание здесь как особую привилегию. Хотя лично я ничего подобного не ощущал. Мой визит сюда был исключительно деловым — небольшой бизнес с немецким военным атташе. А затем я увидел их в центре танцпола, среди британцев и их напудренных жен, которые выглядели как шаркающие белые привидения, под светом ламп, мигающих всякий раз, как за окном сверкала молния. Восточная Жемчужина в военной форме с мартышкой на плече и прелестная маленькая Ёсико в мандаринском халате танцевали вальс. Они делали круг за кругом, уставившись друг другу в глаза, как два юных любовника, не обращая внимания на иностранцев, которые ухмылялись весьма нахально.

Именно там и тогда я принял решение, что гангрена должна быть остановлена. Я должен был вернуть Ёсико обратно в Маньчжоу-го — хотя бы ради того, чтобы защитить ее чистоту, которой (по какой-то мне самому едва понятной причине) дорожил больше всего на свете.

6

Синьцзин, столица Маньчжоу-го, отличался от Тяньцзиня самым разительным образом. Построенный с нуля на фундаментах маньчжурского торгового городишки, который китайцы называли Чаньчунь, он, возможно, был лишен псевдозападного шарма, присущего Тяньцзиню или Шанхаю, но именно в этом и было его основное достоинство. Где бы ни появлялись европейцы, они повсюду навязывали собственную архитектуру. Взгляните хоть на шанхайскую набережную. Это же просто театральная декорация, жалкая попытка скопировать Лондон или Чикаго. Синьцзин таким не был. Он был воистину антиколониальным, контрзападным метрополисом, столицей мультирасового азиатского государства. Хотя и причудливым назвать его было нельзя. Спланированный самыми прогрессивными японскими инженерами и архитекторами, Синьцзин являл собой чудо математической точности; его прямые бульвары, будто солнечные лучи, тянулись от сквера Великого единства, расположенного в центре города с прекрасными видами на штаб-квартиру Квантунской армии, здание с традиционной японской крышей, и генеральные офисы военной и муниципальной полиции. На одном конце сквера раскинулась гостиница «Синьцзин Ямато», на другом — Южное озеро с павильонами Маньчжурской киноассоциации на берегу. В Синьцзине были лучшие универсальные магазины, первоклассные больницы и новые просторные дома, чьи уборные оснащены унитазами со сливными бачками, так восхищавшими уроженцев Токио. Синьцзин был самым безукоризненным и чистым городом в мире. Если кто-нибудь плевал или мусорил на улице, его немедленно арестовывали. Это могло показаться жестоким (признаюсь, иногда я скучал по оживленной непосредственности Мукдена), но цивилизованность приходит только благодаря образованию, а придурковатые педагоги редко бывают убедительны. В общем, я гордился Синьцзином. В нем мы достигли небывалого — начала современного азиатского Ренессанса.