Эшелон - [37]

И я вспомнил: политические занятия на темы "Милитаризм японской промышленности", "Захватнические цели японской военщины" и еще такого же сорта мы проводили уже в мае, на отдыхе, в Инстербурге. Тогда, в победном, праздничном чаду, я не придавал им значения — Германия разгромлена, ругать ее нет смысла, надо ругать Японию, — но сейчас меня будто кольнуло: дурак дураком, не догадался, чем это пахло!

Km-то осмелился прервать комбата:

— Какой же вероятный, если достоверно известно — Япония?

— Достоверно ничего не известно, — сказал комбат. — Но Советский Союз может вступить в войну против империалистической Японии. Чтобы ускорить разгром союзника гитлеровской Германии, погасить второй очаг войны на земном шаре и приблизить установление всеобщего мира. Вопросы есть?

Вопросов не было. Комбат сказал:

— Товарищи офицеры! Покамест эшелон не тронулся, по вагонам!

"По вагонам" — прозвучало как по «копям». Ошарашенный словами комбата о японцах, я даже не обратил внимания на то, как восприняли их остальные офицеры. Сперва мыслей не было, потом явилась отчего-то такая: "Это правильно, что до выезда нам не сообщили, куда поедем. Разболтали бы братья-славяне, а кругом немцы. Вот под Оршей зимой сорок третьего — четвертого было… Гитлеровцы пронюхали о нашем наступлении и к началу артподготовки ушли из траншей в блиндажи, во вторую линию, наши перенесли огонь туда — они вернулись в первую. А когда мы поднялись в атаку, они резанули по цепям… И все из-за нашей болтливости".

Уже спускаясь из штабного вагона, подумал: "Едем на новую войну?"

— Покедова, — сказал Трушин и полез в свой вагон.

— Прощай, — сказал я, стараясь скрыть раздражение.

Покедова… Что за дурацкая манера шутить, подделываясь под некую народную речь? Что в этом остроумного? Право же, замполиту батальона здесь изменяет чувство меры. Да о чем я? Надо об ином думать, о том, что услыхал у комбата.

Я взобрался в теплушку, расправил гимнастерку, закурил.

Эшелон дернулся. Набрал скорость. Замелькали столбы, деревья, кусты, постройки. Сколько вот так будем трястись в теплушках, сколько валяться на жестких, скудно прикрытых сеном нарах?

Недели две? Три? Четыре? Дальний Восток — он и есть дальний.

Встречный вихрь гнал папиросный дымок в теплушку, растрепывал мне волосы, порошил глаза пылью. Я прикрыл дверь наполовину.

До моего плеча дотронулись. Миша Драчев. Пилотка на ухе, острый носик сморщен, словно принюхивается, взгляд узких, желтых, с кровяными прожилками глаз напряжен, напряжена и фистула:

— Товарищ лейтенант, чегой-то я вам хочу сказать…

— Поправь пилотку. Вот так… Говори, я слушаю.

— Чегой-то хочу сказать… — мямлит ординарец.

— Ну что? Говори!

— Примите от меня подарочек. Не погнушайтесь.

— Что еще за подарочек?

— Не серчайте, товарищ лейтенант! Не подумайте плохого…

Вы на прощанье отдали часы Абрамкину, сами остались… Командиру без часов никак нельзя! Я и порешил… У меня пара: мои и брательнику везу в подарок…

Часы мне нужны до крайности, но я колеблюсь:

— Брателышковы даришь?

— Пошто? Свои. Солдату часики не обязательно… А брательиику привезу, обещал. Не обессудьте, товарищ лейтенант, примите!

— Ну, давай. Спасибо. — Застегиваю на запястье кожаный ремешок, поглядываю на циферблат. — Отблагодарю. Или верну после войны. Разгромим японцев — и верну.

— Каких японцев? — Нижняя челюсть у Драчева отваливается, БИДОН нездоровый, с белым налетом, язык.

Понимаю, что проговорился и что до моих солдат новость из соседних эшелонов еще не дошла. Бегло усмехаюсь:

— Объясню… Видишь ли, есть предположение, что едем на границу с Маньчжурией…

Драчев хлопает глазами, что-то бормочет. Бас из дальнего угла вклинивается, позевывая:

— А я об этом давненько догадывался, товарищ лейтенант.

Воевать будем с япошками, неизбежно…

На нарах приподымаются головы. Я прикидываю: незачем играть в молчанку, лучше сказать людям откровенно о том, что может быть. Это, помимо прочего, их дисциплинирует. И я, прокашлявшись, произношу:

— Друзья, позвольте поделиться с вами известием…

Тьфу, фальшивая нота! «Друзья» — панибратство, "позвольте поделиться с вами" — профсоюзное собрание. Да разве ж это воинский язык? Правдивое, искреннее, человечное можно выразить и армейским языком, без сюсюканья.

Это проносится у меня в мозгу. Что же сказать дальше, какими словами? А-а, какие найдутся… И я говорю:

— Товарищи солдаты и сержанты! Мы с вами прошли войну.

Не все, конечно, есть новички, есть необстрелянные, но большинство воевало на фронте. Мы победили немецкую армию, и нас войной не испугаешь! Говорю это к тому, чтобы вы знали: наша Оршанская Краснознаменная ордена Суворова дивизия едет на Дальний Восток, нам, возможно, предстоят боевые действия против японской армии…

Делаю паузу, во время которой слышу восклицания: "Ох ты!", "Ну и ну!", "Так и есть!", присвистывания, вздохи, вижу удивленные, озадаченные, нахмурившиеся лица, есть и радостно-изумленные — у мальчиков, у семнадцатилетних. На мгновение в душе закипает досада на этих радостных, бодрых, не нюхавших пороха юнцов, но я подавляю ее. Спокойно, размеренно продолжаю говорить. О том, что наша первейшая задача — в полном составе, без единого отставшего, прибыть в пункт назначения. О том, что порядок в дороге должен быть образцовый, достойный воинов-победителей. Я говорю и слышу, как у меня на груди позванивают ордена и медали. И как перезваниваются они у солдат и сержантов, когда те меняют позу. И лишь у мальчиков, у семнадцатилетних, на груди, на гимнастерках, ничего нет — кроме пуговиц.