Еще раз - [7]

Марьюшка так и не поняла никогда, сказала ей это девочка с вышитой буквой «Л» на рукаве или нет. Неожиданно для себя самой обняла Марья Дмитриевна худенькие плечи, чувствуя тепло и нежность и делясь ими.

– Ничего, получится, – забормотала она. – Превращения получатся, все получится. Все будет хорошо. – Она искренне верила своим словам, глядя в заплаканное, перевернутое лицо. В ней уже зрело предощущение следующей лекции и завтрашнего дня.

III

Время шло и шло. И стала Марья Дмитриевна спокойной и почти счастливой. Между тем весна незаметно кончилась, наступило лето. Лето с отпусками и каникулами.

В выставочном зале каникул конечно же не было и быть не могло. Наоборот, там готовилась большая зональная выставка, и все суетились, освобождая пространство, чтобы разместить новую экспозицию. Как к нелюбимому жениху грядущая невеста, переодевался выставочный зал в одежды с иголочки, нервно обрывая запутавшееся и зацепляя наскоро болтающееся.

Тихо переругиваясь и громко пересмеиваясь, художники ждали выставкома. Работы коллег не обсуждали, но рассматривали с пристрастием. Специалисты лишних слов не любят. Специалисты любят уклончивые профессиональные слова, чтобы те, кому надо, понимали сразу, а кому не надо, вовсе ничего не понимали бы.

Накануне вечером, в конце занятий, Ася Модестовна зашла к Марьюшке в аудиторию, улыбнулась ей благосклонно, кивком отпустила девочек и легким движением пригласила за собой, в угловой кабинетик, где обычно восседала сама или хозяйничал в ее отсутствие дед Навьич. Марьюшка дисциплинированно пошла, заранее обмирая. Но ничего плохого ее не ожидало. Ася Модестовна долго жала ей руку, приговаривая, как премного она Марьюшкой осчастливлена и довольна и что надеется на дальнейшее, осенью, сотрудничество.

– Зарплатку получите, Мария Дмитриевна, за две недели. И премию – двадцать рублей, распишитесь, пожалуйста.

– Разве больше занятий не будет? – севшим вдруг голосом спросила Марьюшка.

– Почему же, голубчик? Обязательно будут. Но только осенью, осенью, когда девочки с каникул вернутся.

– Я даже не попрощалась… – огорчилась Марьюшка.

– Да это ничего, голубчик, они уже и думать забыли, дети, юные головы. – Блестящие пуговки глаз выглядывали из щек, как изюминки из теплого теста, и сама, матерински приобняв Марию Дмитриевну, вывела ее за дверь клуба, не то выталкивая, не то провожая. Марьюшка ушла, крайне недовольная, почувствовав себя сразу не только безработной, но и обездоленной.

В выставочном зале ее ждала большая суета. В последних два месяца Марьюшка несколько отошла от основной своей работы, хоть и делала ее механически. Теперь надо было включаться заново.

Предстоял выставком.

На каждый предмет свой талант нужен. Пусти самого ушлого медвежатника по карманам шмонать – вмиг засыплется под дружный и обидный смех щипачей: а не лезь, не отбивай хлеб у специалистов. Поэтому в выставком входили, как правило, художники. Но возглавляли этот компетентный орган все-таки работники городского отдела культуры, которых едва ли можно было считать знатоками изобразительного искусства, равно как и любого другого. Просто по должности своей они ведали культурой, как ведали бы дорожным строительством или банно-прачечным комбинатом, сложись их административная парабола иначе.

С произведениями искусства всегда сложности, особенно – с новыми, с пылу с жару, только что созданными. Лет через сто, конечно, понятней будет, что истинное, что случайное. Какие отсеются, другие временем отполируются, и патина на них благородная ляжет, так что не спутаешь с иными прочими. Известно, что картины, вывешенные в Русском музее или в Музее имени Пушкина, – шедевры, все до единой. Или почти все. «А когда приходится оценивать, сколько заплатить, скажем, художнику Маренису за нетленные его творения, на чей авторитет обопрешься? Маренис цену ломил, между прочим, как барышник, и делиться не хотел. На кажущееся его счастье, в закупочной комиссии отсутствовал лично начальник управления культуры Бритов, попавший на этот высокий пост с поста, в местной иерархии еще более высокого – с руководства спортом, – и потому решавший любой вопрос резко и безапелляционно. Бритов с художниками просто обходился: это беру, это – нет, и цену вполовину. Таким образом, платил он всегда четверть от того, что запрашивали, и все были не то чтобы довольны, но удовлетворены, поскольку равновесие раз от разу сохранялось.

Но сейчас Бритов пребывал в командировке в далеком северном городке, где из намертво оледенелой земли, имя которой – вечная мерзлота, добывались ценные руды и переплавлялись в бесценные металлы. Чтобы сгладить отчасти впечатление от тягучего дыма, низко стелющегося в холодном воздухе, и ядовитой воды, которой сначала руды и металлы промывали, а уж потом для питья употребляли, профильтровав больше для очистки совести, чем для пользы дела, в этом городе строили один за другим очаги искусства и культуры, раскрашенные яркими красками и заполненные мозаикой, барельефами, горельефами, витражами и многими другими муляжами. Инспектировать всю эту культуру бесстрашно приезжали в нечеловеческие условия начальственные делегации, и Бритов как раз сейчас сопровождал очередную инспекторскую экскурсию, заботясь, как бы смягчить суровые впечатления, какие могли бы встретить гостей, не окажись Бритова рядом. И потому его место в выставкоме и закупочной комиссии заняли и неуверенно на нем себя чувствовали заместитель Бритова Кукшин и директор местного музея Тамарова, потому что работа при активном и всезнающем Бритове давно отучила Кукшина от самостоятельности, а Тамарова просто в силу натуры за любую художественную вещь норовила трояк заплатить.