Еще одна из дома Романовых - [31]

– Так вот, – продолжал Сергей, – я хочу напомнить вам один из домашних спектаклей… Собственно, вы, конечно, догадываетесь, о чем я говорю? Вы помните тот спектакль, сударыня?

– Да, я его отлично помню, – ровным голосом сказала Элла.

– Я тогда полагал, что преподал вам достаточно убедительный урок.

– Да, – после некоторой заминки вымолвила Элла. – Я… многое поняла.

– Тогда я тоже так решил, – кивнул Сергей. – Более того – мне казалось, что и Павел взялся за ум! Его брак – это лучшее, что могло произойти. И вам нельзя забывать о наших планах… Мы пожертвовали Павлом ради будущего. Кстати, он совсем не считает себя жертвой. Сегодня он мне с гордостью сообщил, что Александра беременна! Думаю, нам нужно навестить ее как можно скорее. Собственно, я предупредил, что мы прибудем нынче вечером, поэтому, если вы закончили с письмами, давайте собираться.

Понадобилось не меньше полминуты, прежде чем Элла кивнула и встала из-за стола, но говорить она пока не решалась: боялась зарыдать.

Все кончено, думала она, все кончено…

Но это ей только казалось.

* * *

Солнце, солнце, да бывает ли в этой стране когда-нибудь солнце?! Бывает ли здесь тепло?! А жарко – бывает?

Сколько Александра себя помнила, ей всегда было холодно в Санкт-Петербурге. Холодно и темно. И даже когда она ответила радостным согласием на предложение Павла (ох, до чего же страстно она мечтала, чтобы это предложение было сделано, до чего же пылко молилась об этом!), и то, помнится, промелькнула мысль: «Как же я там буду жить?.. Всегда в том холоде и мраке – как я буду жить?»

И тут же, конечно, эта трусливая мыслишка съежилась и спряталась в самые глубины ее сознания, потому что в ту минуту солнцем Александры был Павел, и лучи этого солнца не просто грели ее, но и опаляли.

Любовь, нетерпеливое ожидание счастья, острое желание поскорей стать взрослой – все это заставляло Александру словно бы гореть изнутри в ожидании дня свадьбы, и больше ничего для нее не существовало, кроме стремления поскорее соединиться с Павлом – и перед Богом, и перед людьми, и перед темной ночью, которая одна только и делает мужчину и женщину мужем и женой.

Королевский двор в Афинах, а тем более – в летней резиденции в Татое, а тем более – на Корфу, где Александра и родилась, жил просто и не слишком церемонно. Драгоценные персидские ковры соседствовали на полу с милотами – овечьими шкурами, в которые так замечательно было прятать ноги от сквозняков. По стенам боковых коридоров висели пастеллары – связки сушеного, а потом слегка печеного инжира, и всегда можно было сорвать ягоду, когда хотелось перекусить до обеда. Над дверьми висели низки лука – для изгнания злых духов. 1 января – в день святого Васили вся королевская семья подвешивала в кухнях связки дикого чеснока – на счастье. (Греки называли этот чеснок сцилла.) И плющ они называли Дионисием, потому что его посадил бог Дионис, и месяцы называли на местный лад: сентябрь звался ставрит, что значило месяц креста, ведь на этот месяц приходилось Воздвижение Креста Господня, апрель звался агиоргит, потому что день святого Георгия отмечался в апреле. И никто, даже сам король Георг, не пил не разбавленным вино – все привыкли к древнему обычаю смешивать вино и воду… По коридорам огромного и не очень уютного афинского дворца, построенного предшественником Георга I, королем Оттоном, детям очень нравилось бегать и кататься на роликовых квадах [15] .

Вообще все здесь было вольно!

Когда приезжали отдыхать родственники из России, они буквально в обморок падали из-за такой «дикости». Ну и, конечно, из-за того, что королевские дети были совершенно запросто с простонародьем. В Афинах еще присутствовало некое подобие сдержанности, но в Татое, любимом загородном дворце королевы Ольги, а особенно – на Корфу, они бегали где хотели, смотрели что хотели и болтали о чем хотели. Отец и мать тоже словно сбрасывали с себя даже ту не слишком-то суровую узду, которая сдерживала их в Афинах, и относились друг к другу с подчеркнутой нежностью и вниманием.

Впрочем, Александра откуда-то знала – причем она знала это всегда, хотя и не могла вспомнить, кто и когда ей об этом рассказал, – что сначала отношения короля Георга и королевы Ольги не слишком ладились, вдобавок у короля была возлюбленная, которая замышляла убийство королевы, однако Ольгу спас один человек, который надел одежду короля, отправился вместо него к похитителям – и был застрелен ими. Еще это было связано с предательством какой-то английской гувернантки, которая тоже погибла. Более того, отношений с этой возлюбленной отец до сих пор не прервал и изредка тайно навещает ее в Париже… [16]

Когда Александра однажды спросила мать, на самом ли деле это происходило и правда ли, что отец ездит в Париж к какой-то особе, та рассердилась и посоветовала ей поменьше слушать, о чем болтают глупые служанки. Но фрейлина Иулиа Сомаки, очень обидевшись, что ее назвали глупой служанкой, однажды показала Александре в глухой глубине дворцового парка плиту с надписью по-гречески: «Васили Константинос». По датам рождения и смерти выходило, что прожил он на свете тридцать лет. Могила была ухожена и покрыта цветами. Иулиа сказала, что именно здесь похоронен тот самый человек, и доказательством его подвига служит то, что похоронили его близ дворца, как особенного героя. И все же Александра не могла понять, почему его не чествуют, почему о нем не говорят. Хотя, если вспомнить, мать всегда с особенным выражением пела Айовасилис – песню, с которой греки начинают колядовать под Рождество (королева любила народные обычаи своей страны и старалась их свято блюсти!), а эта песня начиналась словами: «Святой Васили приходит!» А эта женщина в Париже?! Темная, странная история, она относилась к числу тех, которые взрослые скрывают от детей настолько старательно, что потом даже сами забывают, а было ли все это в действительности. Взрослые всегда что-нибудь да норовят скрыть от детей, они напускают на себя важность и таинственность, а может быть, ничего они не напускают, просто их такими сделала жизнь.