Еще одна из дома Романовых - [20]

А Элла? Как проводит она ночи в своей одинокой, холодной постели, зная, что муж не навестит ее не потому, что свято блюдет обет, а потому, что дает выход сладострастию с другими… с мужчинами?

Ближе друга, чем Сергей, у Павла не было на свете. Но старший брат никогда, никогда не посвящал младшего в тайны своего сладострастия и не живописал свои похождения, в отличие от Павла, который иногда любил поведать о своих альковных секретах. Любовь младшего брата к женщинам казалась Сергею отвратительной и нечистоплотной, однако он умел уважать чужие пристрастия. Павел уважал чужие пристрастия ответно, однако сам даже вообразить не мог себя в объятиях мужчины – с души воротило. Если Сергей был скрытен, то кузен Костя – весьма болтлив, особенно под шампанское. Нет, он не хвастался радостями однополой любви – он стенал над ними. Павел слушал его самобичующие откровения со смешанным чувством отвращения и жалости:

– Жизнь моя течет счастливо, я поистине баловень судьбы, меня любят, уважают и ценят, мне во всем везет и все удается, но… нет главного: душевного мира! Ах, как это тяжело, что мой тайный порок совершенно овладел мною! Я пытаюсь его победить… но совершенно сладить с ним редко удается. Я точно флюгер: бывает, принимаю твердое намерение, усердно молюсь, простаиваю целую обедню в жаркой молитве – но тотчас же затем, при появлении грешной мысли, все сразу забывается, и я опять подпадаю под власть греха. Больше всего я боюсь видеть банщиков… Сам не знаю, почему у меня к ним такая особенная тяга! Ты знаешь, Поль, бывало, я нарочно в самом простом виде хаживал в Усачевские бани… Находил там банщика себе по вкусу и деньгами вводил его в грех. И стыдно мне, мучительно стыдно, а удержаться не могу!

– В банях, – передернувшись, сказал тогда Павел, изо всех сил пытаясь свести эту пугающую, горькую исповедь к шутке. – В наших общественных банях! Бр-р… Воображаю! Были бы хоть, я так скажу, к примеру, римские термы…

– Ну так ведь я снимал отдельные кабинеты, – не без обиды возразил Константин, – не в общей же мыльне грешил!

Однако Павел вновь передернул плечами:

– В бане! Да воля твоя, это ж ничем не лучше, чем в юнкерской уборной, воспетой, как некоторые поговаривали, самим Лермонтовым!

И, на ходу редактируя знаменитую классическую похабщину приличными междометиями, прочел с таким выражением, словно у него сделалась неодолимая оскомина:

…Вдруг шорох, слабый звук – и легкие две тени

Скользят по каморе к твоей желанной сени,

Вошли… и в тишине раздался поцалуй,

Краснея поднялся, как тигр голодный, трам-пам-пам.

Хватают за него нескромною рукою,

Прижав уста к устам, и слышно: «Будь со мною,

Я твой, о милый друг, прижмись ко мне сильней,

Я таю, я горю…» И пламенных речей

Не перечтешь. Но вот, подняв подол рубашки,

Один из них открыл атласный трам-пам-пам и ляжки,

И восхищенный трам-пам-пам, как страстный сибарит,

Над пухлой трам-пам-пам надулся и дрожит.

Уж сближились они… еще лишь миг единый…

Но занавес пора задернуть над картиной,

Пора, чтоб похвалу неумолимый рок

Не обратил бы мне в язвительный упрек.

Константин прерывисто вздохнул, а Павел, почуяв в сем вздохе мечтательную тоску кузена по несбыточному счастью, продолжал с тем же выражением оскомины:

– Помнишь, я нашел у Сергея эти стишки в тетрадке и принес тебе показать, да еще спрашивал, о чем это? Вот глупец был наивный, ничего не знал, ничего не понимал!

– Век бы тебе, Поль, этого не знать и не понимать, – со слезами в голосе проговорил Константин.

Но Павел все же понял довольно – а прежде всего понял невозможность человеку себя переделать. Оттого он был доселе снисходителен к грехам любимого брата Сергея – пока не осознал, что эти грехи превращают в ад жизнь любимой им женщины.

Узнав, что Сергей проводит ночи то с новым адъютантом, то с прежним, а Элла остается одна, он впервые упрекнул Сергея. Однако тот лишь поднял брови:

– Я дал волю своей жене, и она это прекрасно знает. Она может выбрать себе любого достойного мужчину – поверь, я смогу простить ее и понять. Это не изменит нашей с ней нежной любви друг к другу! Одно только я не смог бы простить: если бы она нашла утешение в объятиях моего… – Он вприщур глянул в глаза Павла и закончил, видимо, иначе, чем собирался: – В объятиях кого-то из наших родственников. И она это понимает – понимает, что с ней я немедля разведусь, а с тем человеком отношения прерву и вообще сделаю все, чтобы самым гнусным образом отравить его существование. Надеюсь, ты не наивен, а столь же умен, как моя дражайшая супруга, а потому не считаешь меня образцом благородства и умения подставлять другую щеку?

Павел не был наивен (хоть, может, умом особенным и не блистал) и хорошо знал брата. Любил его – а все же понимал, сколь низменна и в то же время возвышенна его натура.

Ему приходилось еще в юности читать о каком-то средневековом яде, который наливали в вино тем, кого желали уничтожить, не оставив подозрений. Яд – кажется, он назывался lutulentis mors, мутная смерть, да-да, именно lutulentis mors! – был очень тяжел, сразу ни в вине, ни в воде не растворялся, а сначала ложился на дно густым осадком, так, что напиток оставался чистым и даже прозрачным. Отравитель мог без малейшей опаски и без вреда для здоровья сделать глоток из кубка, а потом – с самой дружеской улыбкой! – передать его своей жертве… только надо было не забыть качнуть кубок, чтобы взболтать осадок, – вот и все, обреченный вскоре умирал мучительной смертью. Вот так же на дне светлой и прозрачной, гордой и страстной, возвышенной и милосердной души Сергея тяжко лежал некий опасный осадок, и горе тому, из-за кого эта ядовитая, губительная тьма начинала колыхаться!